Книга Что ты видишь сейчас? - Силла Науман

Никто, и меньше всего я сама, не понимал, что, избавив себя от опасности и почувствовав прилив жизненных сил, я ступила на минное поле. Что после всего случившегося я могла проникать в другое измерение, в пространство, где абсолютно безбоязненно передвигалась от одной опасности к другой. Только чтобы снова ощутить это необыкновенное чувство успеха и торжества, но все же избежать настоящего вызова — концертных выступлений.

Перед этим у меня запросто могла повыситься температура или начаться грипп, но обычно у меня, как по волшебству, распухало тело или случалось что-нибудь более серьезное — например, аллергическая сыпь, воспаление, боли в животе. Несколько раз вместо концертного зала меня увозили в больницу, и операцию на слепой кишке сделали в тот вечер, когда я должна была выступать в Королевском театре в Копенгагене. Билеты на концерт были проданы еще год назад, мы репетировали до изнеможения, у нас играл самый лучший солист, которого мы только могли пожелать. Операция прошла успешно, но слепая кишка вопреки всему опухла и покраснела.

Мое тело продолжало разыгрывать драматические мистификации, пока папа однажды не поставил точку в этом жутком представлении. Сначала я не понимала, что он делает, и пришла в полное отчаяние, но через некоторое время все прояснилось.

Прошло каких-то полгода со времени операции на слепой кишке. Однажды я пришла домой после репетиции с температурой и красной сыпью на теле. Папа сказал, что осмотрит мое горло. Я сняла пальто в прихожей, а он достал свою лопатку и фонарик и сел за кухонный стол.

Когда я встала перед ним, он направил мне в лицо зажженный фонарик и хлопнул рукой по столу так, что ваза с розами опрокинулась.

— Твою мать, — прорычал он по-шведски, — это закончится когда-нибудь или нет?

Вода бежала по скатерти, собираясь в лужицы на ковре у его ног, свет фонарика слепил мне глаза. Он сидел спокойно, но как-то странно: будто привстав со стула, но рука по-прежнему лежала на столе, и фонарик, словно оружие, целился в меня. Я стояла перед отцом, мои щеки горели от температуры и оскорбления. Я не знала, что мне делать, не понимала, что происходит. Его лицо находилось на уровне моего живота. Когда отец посмотрел на меня снизу вверх, то его взгляд был одновременно умоляющим и грозным. Глаза выпучены, рот полуоткрыт.

— Каким-то чертовым образом человек может влиять на то, что с ним происходит. Я не знаю, как мне объяснить с медицинской точки зрения… но перестань болеть этими идиотскими болезнями, стань здоровой… Постарайтесь выздороветь, юная леди.

Он схватил бретельку моего бюстгальтера под рубашкой, натянул и отпустил. Эластичная ленточка хлопнула по коже.

Я развернулась и убежала в свою комнату, закрыв дверь во внешний мир. Тошнота подступала к горлу, сердце билось, как молот. Я не могла ни сидеть, ни стоять спокойно, в замешательстве металась по комнате, по спине бегали мурашки. Я открыла окно, закрыла, села, встала, легла на кровать, снова встала и открыла окно. Я думала, что папа придет, постучит в мою дверь, чтобы попросить прошения, спросит, как я себя чувствую. Но никто не пришел.

Дверь так и не открылась. Я слышала, как отец ходит на кухне. Вернулась домой мама, они посидели немного в столовой, а потом включили телевизор. Никто не пришел ко мне, даже Астрид. Маленькими нервными струйками я пописала несколько раз в пустую банку, которую поставила под письменный стол, и вскоре заснула. На следующее утро я осталась лежать в постели, пока все не разошлись. В школу не пошла, а бесцельно слонялась по городу. Потом позвонила маме в студию и сказала, что после репетиции останусь ночевать у Май.

Я и правда отправилась к ней вечером, там всегда были рады гостям. Лежала и рыдала в ее подушку, не объясняя причин. Папин разъяренный голос эхом звенел в ушах, это противное «юная леди» перекликалось со звуком хлопнувшей бретельки бюстгальтера. Он никогда так не называл меня, никогда не трогал. Эластичная лямка жгла мою кожу. Мне было очень стыдно.

Я не понимала, чего действительно стыдилась, но знала, что моя тайна стала известна. Отец заглянул глубоко-глубоко в мою душу и выведал самый большой секрет, который мне порой хотелось открыть всему миру. Никто, даже он, не заметил, что у меня изменилась фигура, появилась грудь, а между острыми бедрами — мягкий живот, что я теперь пахла по-другому, у меня регулярно бывали менструации — все, абсолютно все во мне стало другим.

А он направил на меня фонарик и просветил мое нутро. И увидел, как я становилась женщиной. Везде становилась — в школе, в оркестре, в метро, среди друзей, в магазинах, на улицах.

Он увидел это и разоблачил меня.

Бретелька бюстгальтера хлестнула в назидание. Плоть завибрировала, хлыст свистнул в воздухе, между ног свело, голодный взгляд потух, тело стало черным.

Я беззвучно плакала в подушку Май.

Она сидела у окна, которое выходило на улицу, и свистела мальчишкам, возвращавшимся из музыкального магазина напротив с дисками в черных пакетах. Май надела малиново- красную рубашку с вырезом. Ее грудь была очень маленькой, но ей удавалось разными ухищрениями зрительно увеличивать ее. Обычно мы с удовольствием свистели вместе, но сейчас я лежала и плакала. Май оставила попытки меня утешить и, когда ее мама зашла в комнату и пригласила нас к столу, спрыгнула с окна и объяснила, что я плакала из-за парня, который меня только что бросил.

— Бедняжка, бедняжка, — жалела меня Бенте на своем красивом датско-шведском языке. — Парень невеликое богатство. — И засмеялась, а Май и Макс удивленно глядели на нее, не понимая, что она сказала.

Дома мы никогда не обсуждали то, что произошло между мной и папой. Никогда. Папа больше никогда не осматривал меня, а я никогда не обращалась к нему с вопросами о своем здоровье. Позже наши прикосновения сократились до вежливых объятий, иногда поцелуев в щеку. Он перестал выписывать мне рецепты, и его старую дорожную сумку с лекарствами, которую он хранил вместе с обувью в своем шкафу, я больше никогда не открывала.

Эта сумка долгое время выручала меня. Из нее я таскала лекарства, которые могла продать.

Об этом отец, конечно, ничего не знал. Мне неизвестно, зачем он хранил дома так много препаратов. Однако несколько раз его друзья обращались к нему за помощью, если болела голова или мучила бессонница. Иногда он неохотно ездил к пациенту на дом, хотя всегда говорил, что так работать ему не нравится. Но даже для этого едва ли требовалась такая огромная сумка.

Краденые лекарства я никогда сама не принимала. Я воровала их для брата Май и не думаю, что она знала, откуда все эти таблетки. Ни она, ни Макс не злоупотребляли ими, поэтому меня не мучила совесть, и к тому же мне требовались деньги. Поскольку дома липших не водилось, я не могла просить слишком много на карманные расходы. Мы обходились скромной суммой и даже не хотели большего. Все знали, что маме нужно рисовать, а папа зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить нас, и особо жаловаться не на что. Но все равно лишних денег не имелось, потому что мама была художницей.