Книга Мы еще потанцуем - Катрин Панколь

Именно осанкой она и привлекла поначалу маленькую Клару Милле. Девушку с хорошей осанкой видно за километр. Она везде чувствует себя как дома. Ничего не боится. Или, по крайней мере, выглядит так, словно ничего не боится. Клару это ее влечение смущало. Она злилась, потому что сама ставила себя в заведомо неравное положение, но все равно, как завороженная, таскалась за Люсиль. Порой даже шпионила за ней. Подсматривала, что та ест, что носит, подражала ее жестам и интонациям, повторяла ее словечки в надежде позаимствовать капельку надменной уверенности в себе, которая ее так покоряла. Когда Люсиль Дюдеван завела моду носить две мужские рубашки одну поверх другой, Клара стащила рубашки у брата. Когда Люсиль купила себе гель для корней волос, Клара набросилась на такой же тюбик, извергавший из себя клейкую массу; справлялась она с ней хуже, чем Люсиль, вся голова была в вихрах. Ну и что! Зато у нее была такая же вещичка, как у этой совершенной красавицы. Она испытывала к подруге какую-то смиренную благодарность. Она научилась иначе разговаривать, стала ходить с самоуверенным видом и сочла себя почти красивой. На некоторое время ею овладело упоительное ощущение, что она — хозяйка жизни. И никак иначе! Несмотря на всю свою бешеную независимость, Клара Милле вынуждена была признать, что как женщина Люсиль ее превосходит. И хотя уже в том возрасте она знала, что у нее свои козыри — отвага и оригинальность, — все равно невольно копировала Люсиль. В ее бедной детской головке все перемешалось, и зачастую она не могла понять, как ей себя вести. Как Люсиль Дюдеван или как Клара Милле? Она стала хозяйкой жизни — но жизни не своей. Она отказалась от подражания, но не могла не признать, что многому научилась, наблюдая за Люсиль.

Аньес Лепети тоже смотрела на Люсиль, разинув рот, но она-то знала, что не может с ней сравниться. И смиренно боготворила свою королеву, исполняла все ее желания, носила за ней тяжелый портфель, если рядом не было мадемуазель Мари, передавала ей записочки от мальчиков. Я — ее почтовый ящик, в восторге говорила она себе, она мне доверяет. И не сводила с Люсиль влюбленных глаз. Приходя домой, падала на кровать и мечтала о Люсиль. Любая мелочь, если она имела отношение к ее кумиру, приносила ей несказанную радость. Однажды она узнала имя и адрес ее дантиста: как будто нашла клад! Люсиль смотрит на нее, Люсиль с ней говорит, Люсиль позволяет сидеть с ней за одной партой…

Жозефина наблюдала за маневрами Люсиль и бесилась. Вот воображала! Подумаешь! Кларе скоро надоест за ней таскаться, а Аньес в конце концов поймет, что Люсиль ее презирает, утешала она себя; подружки тратили столько сил на эту Люсиль, что все больше отдалялись от нее, Жозефины. Но однажды Люсиль спросила ее мнение о каком-то фильме, и Жозефина, к своему удивлению, начала краснеть и заикаться и почувствовала себя польщенной. В тот день она чуть не сложила оружие, и если бы не заметила в глазах Люсиль торжествующий огонек, сдалась бы окончательно и бесповоротно.

Люсиль Дюдеван и ее отец занимали два верхних этажа дома 24 по улице Виктора Гюго. Очень красивая сдвоенная квартира с потрясающим видом на Париж. Стены были увешаны картинами в тяжелых деревянных рамах, позолоченных, со всякими узорами. Картины висели так плотно, что между ними едва можно было просунуть палец. По большей части — пейзажи и сцены из сельской жизни. Детишки гонят стадо в поля, девушки купаются в речке, лошади мчатся по лугам, крестьяне жнут рожь, а их жены колотят вальками белье. Как в музее. Столы, стулья и кресла, казалось, сошли со страниц каталога антикварной мебели, и дети присаживались на краешек, оглядываясь, не прибежит ли сейчас, ругаясь, хранитель в форме. Толстый пушистый ковер с изысканным рисунком был покрыт длинными ковриками. «Это килимы», — объясняла Люсиль, уверенная, что никто из подружек никогда о таком не слышал. Ее радовала мысль, что другие завидуют их имуществу. От этого имущество становилось еще ценнее. Ни у одной семьи в их доме не было килимов, и это придавало Люсиль дополнительный шик. В самом звучании слова таился намек на роскошь и негу. «Килим, килим, килим», — зачарованно повторяли дети, возвращаясь от Люсиль.

Сказать, что Люсиль Дюдеван входила в их маленькую банду, было бы преувеличением. Она милостиво присоединялась к ним, когда, по ее мнению, дело того стоило. Или когда ей становилось тяжко в тиши огромной квартиры с отцом и гувернанткой. Но с годами она стала проводить все больше времени с друзьями, которых называла «товарищами».

Мать Люсиль умерла при родах, и она никогда не знала материнской ласки и материнской заботы. От покойной мадам Дюдеван, урожденной графини де ла Борд, остался только альбом с фотографиями и портрет в раме красного дерева. На портрете мать стояла, прямая и величественная, в облегающем сером платье, украшенном камеей, с вежливой и рассеянной улыбкой на устах. С плеча ниспадало боа из рыжей лисы. Светлые густые волосы были стянуты в пучок. В ушах переливались жемчужинки, лебединую шею охватывало жемчужное колье в три нитки. Люсиль часами смотрела на портрет, но напрасно: ей так и не удалось хоть немного приблизиться к матери. Порой, когда ее никто не мог услышать, она тихо-тихо шептала: «Мама? Мама?» — но бесстрастное лицо на портрете было так же неподвижно. На фотографиях в альбоме мать выглядела иначе, но Люсиль робела перед ее природной грацией и элегантностью. Она беспокойно спрашивала себя, сможет ли когда-нибудь с ней сравниться. Любимой вещью в ее гардеробе был черный кашемировый кардиган, который она набрасывала поверх вечернего платья, или носила расстегнутым поверх широких брюк с защипами, или с длинной широкой юбкой из тафты. Мать не следовала моде: у матери был стиль. На самой первой фотографии в альбоме она смеялась. Или, скорее, улыбалась широкой, веселой, жизнерадостной улыбкой. Ногти на руках и на ногах накрашены красным лаком, она сидит на светлой софе в серо-бежевом платье от Скиапарелли[52], одна бретелька упала с обнаженного плеча. Правая рука касается ожерелья из черных жемчужин, левая небрежно лежит на правом колене; в вырезе видна грудь. Все ее существо источает беззаботность, покой и радость. Туфельки, наверное, сбросила, потому что их нигде не видно. Подпись гласила: «Первый бал у Ротшильдов». Следующая фотография запечатлела ее на праздничном обеде по случаю помолвки, здесь она выглядит скромнее и глазами словно ищет кого-то вдали. На ней длинная черная юбка и белая блузка без рукавов, с высоким воротничком, сколотым маленькой бриллиантовой брошкой. Она сидит немного поодаль от всех, в глубоком кресле, обитом небесно-голубым бархатом, гордо выпрямив спину и сцепив пальцы на коленях. Рядом стоит высокий, чопорный, мрачный мужчина — жених.

Люсиль трудно было представить свою мать в движении: как она ходит по магазинам, приподнимает подол юбки, чтобы сесть в машину, как наклоняется, чтобы погладить по голове ребенка, как подставляет губы поцелуям отца. При этой мысли в душе Люсиль что-то обрывалось, и она отворачивалась от фотографий. Как этот застывший, печальный пожилой господин мог ложиться с этой изысканнейшей женщиной? Нет, это невозможно, заключала Люсиль, она наверняка приемный ребенок. Это давало пищу фантазиям и мечтам, делало ее еще больше непохожей на других. Не зная материнской привязанности, Люсиль не представляла себе, что такое любовь, и хотела от окружающих прежде всего восхищения.