Книга Кофемолка - Михаил Идов

Оказывается, Вик быстро становился своего рода местной знаменитостью. За зиму он наконец-то сделал то, чем угрожал еще с колледжа, и записал — предположительно на четырехдорожечный магнитофон, купленный на занятые у меня 300 долларов, — альбом «Чисто Фиореттически», который он затем «выпустил», нарезав несколько сотен дисков и продавая их на своих выступлениях. Один диск попал в руки Саше Фрер-Джонсу, рок-рецензенту в журнале «Нью-Йоркер» (работа сродни балетному критику в журнале «Стволы и пули»). Фрер-Джонс невероятно впечатлился и написал о нем в своем блоге, назвав Вика «звуковым аналогом Генри Дарджера».[68]Другие влиятельные блоги подхватили зачин и принялись остервенело обсуждать психическое здоровье Вика; при этом «Питчфорк» провозглашал его безумным гением, а «Поп-Мэттерс» — хитрым шарлатаном. К тому времени, когда эта дискуссия иссякла, у Фиоретти появилась орда новых слушателей, на которых он никогда не рассчитывал: аспиранты, журналисты, мистики, галеристы, старые богемщики из тех, что терпеть не могут рок, но делают исключение для Тома Уэйтса и Леонарда Коэна, и просто подсевшие на «аутентичность» во всех ее проявлениях, вроде Рады. Короче говоря, он окончательно избавился от бремени конкуренции с настоящими музыкантами и был вознесен в еще более щадящие кущи ар-брют.

— Сейчас, — сказала Рада, роясь у себя в рюкзаке. — У меня, по-моему, даже альбом с собой.

Альбом, конечно же, нашелся. Это был кустарный компакт-диск в стандартной коробке, с одностраничной обложкой, украшенной рисунком ракеты и неаккуратно вырезанным из журнала портретом Кондолизы Райс. Сам диск тоже был весь размалеван фломастером. Среди названий едва ли не двадцати песен, перечисленных на внутренней стороне обложки, имелись «Цап-царап», «Аборт вешалкой», «Манифест Ебанько», «Стильный кризис», «К.Ш.», «Смегма, часть И» и «Кишечничек».

Я сжал эту чушь в руке, и меня внезапно захлестнул секундный, но неудержимый пароксизм ярости. В этих названиях не было и следа от старого — то бишь юного — Вика, ни остроумия, ни юмора, ни пульса, одна отвратная и скорее всего излечимая регрессия в анальную стадию. И люди это покупали? Люди этим восхищались? Неужели весь мир действительно, как выразилась Нина прошлой осенью, застрял в пятом классе?

— Ой, ой, осторожно, — сказала Рада. Я опустил взгляд и увидел трещину на коробке от диска, ползущую от моего большого пальца к краю. — Когда-нибудь это будет раритетом.

— Когда-нибудь это будет вещдоком, — пробормотал я, возвращая ей диск. — Господи. Когда он зайдет в следующий раз, я даже не знаю, как на него смотреть. Не говоря уже от том, что ему сказать.

— Почему бы тебе сначала не послушать альбом? — предложила Нина. — Может, после этого будет что сказать.

— А он здесь бывает? — Рада практически подпрыгнула на месте.

— Да каждую неделю. Просто не по вечерам.

На этом Рада потребовала одну двойную смену раз в неделю. Хоть в чем-то искусство Вика оказалось полезным.

На остаток сентября наши жизни, месяцами бывшие в полном симбиозе, приятно разделились; извечное со-со-со рассосалось. По утрам, пока я наливал качественный кофе горстке лоялистов, не соблазнившихся на «Дерганого Джо», моя жена лавировала по Нолите и Челси в поисках рамок и ватмана. По вечерам я мог спокойно валяться дома и листать дрянные журналы, пока Нина обзванивала полузабытых знакомых и верещала об открытии выставки и о том, кто на него придет. Она распечатала несколько показательных кадров в виде открыток и разослала их по газетам и глянцу. Она даже сделала эскиз слегка вызывающего плаката для выставки: названия мелких местных магазинчиков, исполненные шрифтами известных международных брендов. «Элитный мех Зины», например, был сделан под «Эрменеджильдо Зенья», а «Носки на Ривингтон» (индийский мальчик с раскладным столом) под «Нарсиско Родригес». Там были и другие, которых я не узнал. Наше собственное кафе «Кольшицкий», ближе к низу листа, выглядело как логотип Кельвина Кляйна.

Мне страшно нравилось снова видеть Нину такой лучащейся, такой непринужденно самодостаточной. Посмотрела бы на нее сейчас Ки Ляу, подумал я. К сожалению, мать и дочь практически не разговаривали. С момента их часового телефонного разговора прошлой осенью Нина упомянула ее всего один раз — чтобы отговорить меня от идеи пригласить Ки на открытие кафе.

Затем я подумал, почему бы мне не позвонить Ки самому и не рассказать ей о выставке.

Еще лучше — пригласить ее на открытие.

Погодите. Выслушайте меня. Приглашение, конечно же, было бы чисто символическим. Если старшая Ляу не сумела преодолеть двадцать кварталов, чтобы добраться до первого и последнего вернисажа Нины в Вильямсбурге, было понятно, что она не потрудится пересечь три временные зоны, чтобы увидеть, как ее все еще обиженная дочь выставляется среди кофемолок и кофеварок. Мой звонок стал бы меткой оплеухой, безупречно замаскированной под реверанс, — как гостинцы от Ки, чаще выражающие презрение, чем привязанность. Поднять трубку и дать ей знать, что Нина счастлива, независима и занимается любимым делом — со мной. Что-что вы сказали? Слишком заняты? Ну да, ну да, мы так и думали. Какая жалость.

Меня останавливало одно. Ки думала, что мы спонсируем кафе в порядке легкого каприза, а не потеем за его стойкой. Она также не знала, что это ее деньги, хоть и в третьей степени отдаления (квартира, займ, инвестиционный фонд), поддерживают наше предприятие. Мне нужна была правдоподобная теория, объясняющая нашу связь с «Кольшицким».

Правильная ложь, когда я ее наконец нащупал, была столь проста и гениальна, что я заухмылялся так, как будто она была правдой. В параллельной вселенной, отпочковавшейся от нашей где-то в июне, я писал книгу о Георге Кольшицком: казаке, путешественнике, герое войны, предпринимателе, провидце. Книга называлась «Кольшицкий: куролес, изменивший Европу». Более того, я уже успел ее продать, незаконченную, за шестизначный аванс. Часть которого мы затем, повинуясь минутной прихоти, инвестировали в настоящее кафе. «Кольшицкий» — оригинальная реклама будущей книги! Арт-проект! Акт предупредительной дефикционализации! Исследование материала! (Это напомнило мне фирменную поговорку Блюца. После каждого ужина в ресторане он любовно укладывал в кошелек желтую, марающую пальцы копию чека для будущего списания с налогов. «Знаешь, чем изумительна профессия журналиста? — неизменно говорил он при этом. — Вся жизнь — исследование материала».) Донельзя довольный собой, я принялся оттачивать концепцию книги о Кольшицком — якобы чтобы подготовиться к каверзным вопросам Ки, но на самом деле потому, что я увлекся этой идеей. Эта книга не будет сухой биографией, о нет. Полная подвигов, интриг и маскарада, она станет якобинской комедией в шести актах, или, еще лучше, самопоглощающим уроборосом в стиле Лоренса Стерна. Возможно, я возьму пример с другого господина К., Энди Кофмана, и свободно смешаю факты с безудержной выдумкой. Отдельные главы будут от лица самого Георга, самого ненадежного из рассказчиков! Вдобавок к титулу австрийского Пола Ревира, Джонни Яблочное Семечко и Рэя Крока мой Георг Кольшицкий будет бароном Мюнхгаузеном, Александром ди Калиостро, графом Сен-Жерменом! Мое сердце набрало обороты и застучало в режиме, который на тренажерах в гимнастическом зале зовется «зоной потери веса». К моменту, когда мои грезы оборвались, «Куролес» уже стал международным бестселлером и был продан в Голливуд, где на главную роль в экранизации просился Джонни Депп, а режисером утвердили Гильермо дель Торо. По иронии судьбы, последующий огромный успех фильма породил сеть кафе «Господин К», расползшихся по всей стране, — пошлых заведений с венской темой, угрожающих существованию тысяч независимых кофеен.