Книга Зиэль - О'Санчес

— Лучше мы на вас посмотрим, — сказал старший из них и поклонился за двоих.

Вот его как раз не качало, и язык ворочался почти нормально.

— По шестой, Зиэль?

— А как же! Н-наливай!

Я продолжал пить «уголёк» на свой образец, обычными глотками, как воду, а Кузнец Боро пил залпом, но и он на шестом кубке сбился на глотки…

Когда мы выпили по восьмому кубку, Боро, наконец, соизволил встать с места, чтобы выйти во двор, к отхожему месту. Я даже не сомневался в том, что он воспользуется отлучкой, дабы проблеваться вволю, избавить желудок хотя бы от части налитого туда «уголька». Мне, в разные времена, встречались лихие выпивохи, умудрявшиеся «держать», не теряя сознания, до десяти таких вот мерных кубков, если приравнять одну посуду и выпивку к другой, кузнец явно мог выпить и того больше, но он почуял во мне грозного противника и ради победы решил применить все хитрости, ведомые ему. Колдовством баловаться он не рискнул — заметили бы, а так, без колдовства — почему бы и нет, если осторожно и незаметно…

После десятого кубка вышел во двор и я, сугубо из осторожности, чтобы видели, что мне не чужды человеческие нужды… И как бы случайно, со мною пошли «сторонники» кузнеца — то есть, чтобы я, в свою очередь, не устраивал военных хитростей с желудком. Вот как! Ему можно — мне нельзя. А я не против! Признаться, однообразный вкус «уголька» прискучил мне, но я продолжал терпеть и пить, и поддерживать разговор с окружающими, некоторые из которых остались на диво трезвы… Кстати, и Карои Лесай подошел поближе, единственный из присутствующих, вообще отказавшийся пить «уголёк». Восемнадцатый кубок староста деревни, кузнец Боро, пил долго, давясь, даже с негромкими стонами, а выпив — оглянулся на меня, икнул, начал что-то говорить и ткнулся головой в столешницу. Могучее тело его сразу как бы обмякло, потеряло угловатость и жесткость… осело… хлюп! — и сползло под стол!

— Эту восемнадцатую чару — за дождь в ночи! — Я выпил в ответ, оставаясь за столом и в сознании. Меня вообще трудно перепить, даже богам. Вернее, невозможно.

Моей победе радовались немногие, но не потому, что болели за кузнеца, а потому, что основная часть гостей с трудом уже понимала, что и где происходит. Более или менее трезвые стали рассуждать, что негоже, де, старосте валяться под столом, остальные требовали убрать, наконец, столы и очистить место для музыки и плясок… Пора было покидать трактир и отдыхать до утра, ибо день закончен и праздник вместе с ним.

— Мой друг Боро — единственный на свете, с кем я больше никогда не посмею тягаться в выпивке и в силе! Ух и здоров у вас кузнец! Повезло вам, ребята! — С этими словами я нашарил под столом толстенную руку старосты, потянул и выудил его наружу. Меч вместе с ножнами я не стал надевать за спину, а просто взял в левую ладонь, бесчувственное тело кузнеца забросил на правое плечо — ой, пришлось поднатужиться!.. — Где он живет, показывайте. Сочту за честь доставить его лично!

И праздник вдруг продолжился для меня, пусть ненадолго, всего лишь на время краткого пути по единственной улице, но — все-таки…

Посреди улицы, почти не шатаясь, бултыхая сапогами по лужам, иду я, с храпящей горой на правом плече, горланю песню о солдате, возвращающемся с войны, справа и слева от меня, в четыре факела, топочут и подпевают невпопад подвыпившие провожатые, впереди, передо мной, бренчат и гудят, совсем уж непонятное, пьяненькие музыканты, а сзади, в темноте, густой толпой с криками вразнобой, бредут и падают, и приплясывают в дымину очумевшие гости… Забыв про осторожность и стыд, на ночную улицу, прямо под дождь, выбежало все женское и детское население деревни и тоже присоединилось к ликующему шествию…

Ах, хорошо бывает почувствовать себя человеком среди людей…

Глава 8

Я не верю. Ни во что, никому и ничему. Не могу и не умею. Всеневерие — такова скромная плата за обладание всеведением.

— Ой, это ты, Зиэль! Девы, смотрите, кто к нам пожаловал! Наконец-то! А я вот только-только о тебе подумала! Честно-пречестно! И вчера весь вечер вспоминала, даже в окошко высматривала: где, — думаю, — негодник этот пропал? Почему не хочет навестить своего рыжего бельчонка?… И вот ты пришел, словно мысли мои прочел! О, боги!.. Никогда и ни с кем не было мне так хорошо, как с тобой, Зиэлюшка! Иди же ко мне, я хочу покормить тебя ягодками, которые сама собирала сегодня утром в саду, мечтая о нас с тобой… Сегодня я буду петь для тебя, танцевать для тебя, смотреть только на тебя!

И я, конечно же, в ответ на сюсюканья, расплываюсь в самодовольной улыбке, швыряю червонцы трактирщику, сую продажной девке Рыжику в подарок зеркальце, или колечко, начинаю жрать из ее рук малину, купленную домовым привратником только что у торговок-разносчиц… А сам, из чистого любопытства, беру и раскладываю охапку ее словес на составляющие стебельки: тут врет… тут не врет… опять соврала… эта она еще вчера говорила, но уже не мне… здесь я действительно лучший, но это я и сам знал… Одну часть и другую кладу на воображаемые весы… прикидываю поточнее… Щепотка золота, не более чем в полудюжину червонцев, уравновесит любую правду и ложь в словах нанятой зазнобы, да и то, потому лишь целая полудюжина для этого надобна, что заведение очень дорогое, а Рыжая Белка — из первых столичных девок, привыкшая к драгоценным безделушкам-подаркам. Где-нибудь в Курюме, на южных неприветливых землях, и одного червонца хватило бы с походом, дабы стереть разницу между правдой и ложью в самых убедительных и звонких девкиных воркованиях, так, что и сама бы не отличила одно от другого. По большому счету, девка Рыжик, бессовестно вря, не очень-то и виновата предо мною: даже и один полумедяк прочнее и долговечнее юности и слов, обозначающих нежные чувства, а ей больше нечем торговать, кроме как недолгой молодостью, равнодушным телом и потасканными сокровенными словами… Потом и этот товар иссякнет, останется лишь накопленное: воспоминания и деньги. Многие, выпав из прежней яркой жизни на унылое дно, довольно скоро пропивают то и другое и окунаются напоследок в совсем уж пакостные хляби, но что мне до них всех? Новые подрастут.

Люди верят в богов. А им деваться некуда, ибо силы слишком неравны, любое человеческое сомнение может послужить поводом для суровой кары, если богам вздумается испытать гнев против малых сих… Но я-то богов знаю лично, с каждым сталкивался неоднократно. В сравнении с людьми, они еще более лживые твари, особенно богини, только, в отличие от людей, угрызений совести лишены… Впрочем, и я их лишен, и тургун, и цуцырь, и вообще любой демон или зверь. Или бог. Совесть — это сугубо людская хромота, которую, кстати сказать, они, хитромудрые человечишки, приспособили себе на великую пользу: она им служит неким сторожем, охранителем, таким же, как чувство боли, чтобы их роду вновь не скатиться до уровня зверей, до животного состояния из какового они выползали в муках много-много тысячелетий…

Верить… Как я могу верить, когда мне дано проверить? Вот, сделать вид, что верю — легко, это запросто. Приведу весьма распространенный случай: отслужил я положенное у герцога Бурого, наемником, воюя против его извечных удельных врагов, по-моему, против барона Камбора, или что-то в этом роде, получил отпуск, честно заработанную плату и еду себе, еду, верхом на… Сивке, куда-то на восток, забирая к северу, к теплым побережьям морским… Кстати сказать, именно в то странствие я и встретился вновь с моим будущим воспитанником, лопоухим мальчишкой Лином, будущим князем Докари Та-Микол, но пока не о нем речь. Да, точно, подо мной в те дни был мой любимый конь Сивка. И в каком-то кабаке кто-то углядел, как я лихо и безалаберно расстаюсь с золотыми монетами, шепоток к шепотку — сплотились лихие люди в ватажку с твердым намерением оставшиеся деньги у добра молодца отобрать, коли он не умеет с ними правильно обращаться! У добра молодца — это у меня. Но ратник черная рубашка (это я) — грозная и недобрая сила, будучи даже один, может накосить врагов и случайных зрителей в такие снопы и кучи — падальщикам хватит на месяц безбедной жизни, поэтому — что? Поэтому надобно либо обманом денежки вытянуть, либо, что гораздо надежнее, заманить ратника в ловушку. И конечно же, на ближайшем перепутье, подстроив разговор и удобный случай, одинокий паломник, или паломница, указывает мне верный путь в укромное место, где меня поджидают в засаде стреляльщики, душильщики и рубильщики…