Книга Зиэль - О'Санчес

— Ну, что пора, дядя Санги?

Санги Бо хотел было кивнуть, но осекся и прислушался к себе… вытянул руки вперед — трясутся. Глянул на молодых рыцарей и скривился горько. Морево закончилось, но последствия зловещей моревной магии убьют всех троих еще до полудня, если они вот тотчас не сделают передышку… Выбирать не приходится.

— Нет. Как главнокомандующий и посланник империи я имею право в исключительных случаях — под ответ перед империей и государем и на благо империи и государя — отменять в походе даже императорские указы. В силу этого, я приказываю вам обоим лечь и заснуть. Сие не промедление, но — воинская необходимость. Сейчас утро. Где-то через час после полудня я вас разбужу, и вот тогда уже — поход. Ясно?

— Но…

— Отставить, маркиз! Всем всё понятно?

— Так точно!

— Так точно!

— Выполнять.

Солнце медленно катилось по небу где-то там, над облаками, земля чуть подтаяла и образовался тончайший слой слякоти поверх промерзшей за ночь почвы: вроде бы и не скользит, и ступать не мешает, а устаешь… Или это прежняя усталость новою прикинулась?

— Судари рыцари, Хогги, Керси! Вот перепутье имперских дорог. Какие будут мнения?

— Пусть Керси говорит, дядя Санги, я в этих местах знаю только то, что на придорожных метах начертано.

— Гм. Мы стоим на перепутье имперских дорог. Вот эта вот — как бы окружная, идет вдоль всех сухопутных границ империи. Та, по которой мы до сего мига путь держали — идет вглубь империи, в столицу. Чуть далее по ней, с разрывом в один долгий локоть устроены один за другим два отростка, две удельные дороги. Справа от нас та, что поведет в удел Камборам, а слева — к князьям Та-Микол. — Керси помешкал мгновение и не удержал колючку на языке. — Я бы побился об заклад с кем угодно, что мы пойдем одесную.

— Ты угадал, щенок лопоухий. Только не оттого, что я чего-то там помню или боюсь, но барону-наследнику надобно весть объявить. Да и ближе туда на пару долгих локтей, а для меня сейчас это во сто крат важнее любой вековой вражды. Будь наоборот — к князьям бы нагрянули, спать хочу.

* * *

Утро окончательно проснулось и съело мою полную луну, и не на что стало выть. Надо… ну… двигаться дальше куда-то… Теперь мне и искать-то ничего особенно не надо. Я хоть и не добыл зернышка, я выдал себя, проявил себя. Теперь меня будет видно и оно само меня найдет. Но это не значит, что я собираюсь лежать год или столетие на деревенской печи, в тихом ожидании, пока свершится предначертанное. Вовсе нет, я сам буду его искать. Просто ездить туда-сюда, как раньше ездил, и искать, как раньше искал. Вся разница в том, что жажда моя, любопытство мое — поубавились. То есть, к зернышку поубавились, а земные — жажда и любопытство — остались, хотя уже и ненадолго…

Терпеть не могу личинную магию, она меня унижает, словно бы равняет с людишками, которые, познав таковую, пыжатся до небес перед себе подобными… Стоящее предо мною дерево называется липа, рубить его легко. Ветви срубать еще легче. Ну а выколдовать из подходящего обрубка ствола конягу для верхового путешествия — вообще раз плюнуть! Доеду до ближайшего базара… до ближайшего хорошего, конечно же, и приобрету себе живого коня… И назову его Мор! Я долгое время хотел себе ловчего птера завести и этим именем назвать, да все как-то не с руки было: то лень, то некогда… А теперь как бы и незачем.

Да… да… да… Куда бы я не прыгал, какие бы отговорки себе не выдумывал, а неизбежное — оттого оно и неизбежное, что не отвергнуть его, не оттолкнуть, не перехитрить. Черная безглазая муть готова была сравнять с прахом все живущее на Земле, чтобы найти то, что было необходимо зернышку летучему… Как я его называю про себя на человеческий лад: посланцу сияющих небес! Или иным каким способом поймать меня в ловушку. Я и сам его искал, потому что мне этого хотелось… и уворачивался от него, потому что мне это было забавно… Ускользал, играл в догонялки и в прятки — и вдруг воочию увидел его… почти воочию… там, на западной границе, а увидев — люто взалкал! Ах, если бы я присутствовал там — оно бы от меня не ушло, никакой маркиз бы мне не помешал! На какие-то считанные мгновения не успел. Теперь жди другого такого рассвета, и вполне возможно, что он не завтра созреет, и не послезавтра.

То зернышко — это и есть моя окончательная судьба, должная воссоединить меня с тем, кого я отринул в гордости своей и в желании собственного бытия. Зернышко — это семечко, готовое дать росток, который я должен сорвать… Это венец, который я должен возложить на свое чело… Эта капля, коей должно омочить мои возжаждавшие губы… Это оконце в вечность, которую я покинул однажды, в прежней половине бесконечного далёка, чтобы погрузиться в бренность и суету мимолетных тысячелетий…

Мы встретимся и разверзнется бездна огненная, и мир этот, столь долго радующий меня, развлекающий меня, тревожащий и раздражающий меня — который поселился во мне, поселившемся в нем — рухнет и станет тлен на вечные времена… Не останется ни растений, ни зверей, ни нечистей, ни демонов, ни оборотней, ни богов… Старая карга, наверное, выживет, очень уж большие силы в ее груди… Но останется одна, ослепшая и оглохшая, черная, никому не нужная… Эта мысль мне приятна, она частично уравновешивает те сожаления, что я испытываю по уходящему в ничто миру, игрушке моей. А он уходит — и ничто и никто его не спасет, Ибо теперь не тупая безглазая чудь поднебесное пространство засоряет, но истинное Морево грядет… Скромно говоря, я и есть то самое Морево, потому что Морево — это Я.