Книга Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь... - Татьяна Алексеева

Опасливо покосившись на неподвижную спину Шилейко, Анна заерзала на диване. Ей хотелось взять другую книгу, но она с неприятным удивлением вдруг поняла, что боится даже этого. Встать и поискать что-нибудь на книжных полках означало привлечь внимание Владимира, напомнить ему о своем существовании и, возможно, спровоцировать его на ссору прямо сейчас. А если остаться на диване и сидеть тихо, то он, занятый переводом, может еще долго молчать и не изводить ее упреками. «Лучше его не отвлекать», — решила она и не двинулась с места.

Так они просидели почти два часа. Шилейко, склонившись над бумагами, писал, время от времени листая словари и свои собственные записи в пухлых потрепанных тетрадках, а его жена прислонилась к диванному валику и невидящим взглядом смотрела в раскрытую перед собой книжку. Поначалу она попробовала все-таки читать ее, рассудив, что сидеть, вообще ничего не делая, намного тоскливее, но вскоре поймала себя на том, что просто скользит взглядом по строчкам, не вникая в их смысл. Набранные мелким шрифтом строчки расплывались у нее перед глазами, и вместо них Анна вдруг как наяву увидела другие надписи — сделанные от руки, чуть неровные, написанные хорошо знакомым ей, красивым, но торопливым почерком. Она сразу узнала и почерк, и срифмованные слова — это было начало стихотворения Гумилева, одного из последних:

Здравствуй, Красное море, акулья уха,

Негритянская ванна, песчаный котел!

Красное море в его любимой Африке… Сколько Анна слышала о нем рассказов! И о нем, и о пустыне, и о джунглях… Как Николай мечтал побывать там еще раз, как мечтал показать все это ей!.. А она не хотела ни на какое Красное море, не хотела его слушать и думала о своих собственных стихах.

На страницу монографии упала горячая капля. Потом еще одна и еще. Тонкая бумага быстро намокла, и Анна с ужасом подумала, что книжка теперь испортится, и за это ей тоже достанется от Шилейко, но сдержать слезы было выше ее сил. Лишь через минуту она отодвинула монографию подальше от себя, чтобы они больше не попадали на страницы, но плакать так и не перестала, только старалась делать это как можно тише, не всхлипывая, чтобы до сидящего спиной к ней мужа не донеслось ни звука.

Так они просидели до глубокой ночи. Вольдемар писал, Анна делала вид, что читает. Время от времени в ее памяти всплывали старые стихи Николая, а порой ей опять, еще сильнее, чем раньше, хотелось самой написать хоть несколько строчек — неважно о чем, на любую тему, лишь бы снова создать что-то свое, выплеснуть на бумагу охватывавшие ее чувства. Тогда она снова придвигала к себе раскрытую монографию Шилейко, бездумно пробегала глазами несколько строчек и еще раз напоминала себе о недовольстве мужа ее стихами и о своем обещании ничего не писать после свадьбы с ним.

Когда за окном была уже полная темнота, а керосиновая лампа начала коптить, Вольдемар отложил перо и потянулся.

— Все, — сказал он, не оборачиваясь. — Наверстал все упущенное, завтра ты сможешь даже чуть меньше поработать.

— Спасибо, Володя, — тихо ответила Анна.

Супруг никак не отреагировал на ее слова. Он подкрутил фитиль лампы, убавив свет так сильно, что в углах комнаты сгустилась ночная темнота, и стал наводить на столе порядок. Анна поставила монографию обратно на полку — читать ее при таком освещении было уже невозможно — и села на прежнее место. Теперь осталось дождаться, когда Вольдемар предложит идти спать, и она с радостью думала, что ждать придется недолго. Спать ей не хотелось, но и сидеть без дела на диване было уже просто невыносимо.

— Выход моих «Заметок» опять откладывается неизвестно на сколько времени, — сказал Шилейко все тем же безразличным ко всему голосом. — Денег на это нет, и вообще, — заговорил он чуть более высоким тоном, явно передразнивая кого-то из своих коллег-ученых, — «стране сейчас не до ассирологии, людям сейчас есть нечего».

Стул под ним громко заскрипел, словно поддерживая хозяина в его недовольстве.

— Сейчас и правда всем тяжело, — осторожно возразила ему Анна, вспомнив, как считала копейки в магазине и варила надоевшую за несколько месяцев картошку.

— Тяжело, — согласился Вольдемар и наконец повернулся к жене лицом: — Но что же теперь, вообще от науки отказаться? Только о еде думать, как все эти пролетарии?

Анна тихо вздохнула. Сама она в последнее время думала именно о еде да еще о том, как согреться в промерзшей квартире. Хотя жили они с Вольдемаром по сравнению с другими еще очень неплохо!

Правда, справедливости ради стоило признать, что, какой бы голодной она ни была, ей в голову все равно постоянно приходили мысли о стихах.

— Ну, давай ляжем, нечего керосин расходовать, — предложил Шилейко.

— Да, пора уже, — эхом откликнулась Анна.

Глава XXI

Россия, Петроград, 1919 г.

Я, что мог быть лучшей из поэм,

Звонкой скрипкой или розой белою,

В этом мире сделался ничем,

Вот живу и ничего не делаю.

Н. Гумилев

Из-за стены доносились приглушенное хныканье трехмесячной Леночки и голос ее матери, монотонно бормочущей что-то успокаивающее. Николай Степанович сидел в своей комнате, прислушиваясь к этим привычным звукам, и все никак не мог заставить себя выйти к жене и начать давно задуманный разговор, понимая, что эта беседа затянется надолго и будет далеко не мирной — хорошо еще, если удастся договориться обо всем до ночи и не напугать дочку!

Однако откладывать разговор тоже было нельзя — он и так дотянул до последнего. Тяжело вздохнув, Николай встал из-за стола и, приготовившись к долгому, изматывающему спору, отправился в детскую.

Его жена стояла возле детской кроватки и, когда он вошел, приложила палец к губам. Маленькую Лену удалось наконец уложить спать, но любой громкий звук мог разбудить ее и свести на нет все старания матери. Гумилев кивнул и отступил назад, в темный коридор. Спустя пару минут туда же вышла и его супруга.

— Ася, нам надо поговорить, — тихо сказал Николай, жестом предлагая ей пройти в его комнату.

Молодая женщина, испуганная его жестким и серьезным тоном, словно бы сжалась в комок и торопливо проскользнула в распахнутую мужем дверь. Гумилев шагнул за ней, мысленно уговаривая себя не раздражаться и не выходить из себя во время разговора. Получалось это у него, впрочем, плохо — супруга злила его одним своим жалобным видом. Анна бы никогда не позволила себе смотреть на него такими собачьими глазами, никогда не забыла бы о своей гордости!

Но теперь перед ним была не Анна. Хотя звали эту так и не ставшую ему родной женщину тем же именем, и однажды Николай услышал, как его мать и сестра в разговоре назвали ее «Анной Второй». Поначалу его это развеселило: имя звучало по-царски, в то время как нынешняя супруга Николая, неуверенная в себе и при этом, как ни странно, очень легкомысленная, меньше всего была похожа на правительницу. Но потом Гумилеву вдруг стало досадно, и он едва удержался от того, чтобы не вмешаться в разговор и не попросить своих родных не именовать ее так. Сам он всегда звал вторую супругу Асей — так ее имя было меньше всего похоже на полное и не напоминало ему о той, которая теперь стала для его семьи «Анной Первой». Причем она в отличие от занявшей ее место «Анны Второй» была бы достойна носить такое царственное прозвище. Да, та Анна была настоящей царицей! Асю же в лучшем случае можно было назвать горничной…