Книга Против часовой стрелки - Елена Катишонок

Пришлось выбросить. Пока дошла до дому, запах стал невыносимым. А картошка и на постном масле хороша.

…Если бы можно было из памяти тоже выбросить этот день, как кусок прогорклого шпека! Мешала какая-то муторная кривда. И не в том дело, что сало испортилось: ну выхватила второпях из холодной кладовки, не успев взглянуть, да мало ли… Не сам негодный шматок был кривдой, а Тонины раздраженные слова, что денег сегодня нет, будто сестра ходит к ней стирать из-за денег; а потом заговорщицкий шепот: «Феде не говори».

Вот она, главная кривда.

При чем тут Федя? Или… чтоб не благодарить его за тухлый гостинец? Мелко, гадко и мерзко.

И что удивительно, сестра всегда была великодушна! Даже теперь, в трудный послевоенный год, взяла к себе Левочку: Юраше, мол, компания нужна, да и тебе полегче будет.

Почему так трудно принять благодеяние, будь то еда или приют для сына? Потому ли, что из-за большого невозможно оттолкнуть малое, даже и гнилое?..

И раньше было то же самое.

Если вернуться немножко назад, приоткроется еще один закамарек памяти (вот выскочило польское словечко из ростовского детства: закамарек, уголок). Когда мать ей деньги давала. Они с Колей только-только поженились. Мама сердилась, что свадьбы не было, «точно мы нищие какие», а потом внезапно перестала сердиться и азартно завела речь про обзаведение, хозяйство… Они с Колей тихонько посмеивались: в квартирке на Реформатской было уютно и без «обзаведения», потому что будильник стрекотал, что твой кузнечик, а за окном ему вторили живые бессонные кузнечики. Однако мать про кузнечиков не знала; улучив минуту, когда Ирочка забежала проведать, выдвинула зачем-то ящик шкафа, а когда задвинула, стало ясно, зачем. И тут же стала совать ей в руки деньги, много денег, с теми же словами про обзаведение. Чем настойчивей была мать, тем больше сердилась Ирочка, а когда Матрена в сердцах крикнула: «Вы же голые и босые, он с гулькин нос зарабатывает!..», дочь, закусив губу, ударила по руке, и кредитки с тихим шелестом посыпались на пол.

Дать, чтобы можно было принять, — это искусство. Дать, чтобы не оставить рубца от унижения, чтобы не закабалить.

Чтобы даяние было Даром, а не подаянием.

Она посмела ударить мать: шлепнула снизу по руке с деньгами, как подкидывают мяч, — а Тонино подаяние оттолкнуть не смогла.

Правда, и шпек больше никогда не покупала.

14

Заполняя пенсионный листок, Ирина возвращалась назад, в иное время и созвучное тому времени пространство, и как же радостно было оказаться в довоенном Городе! Радостно и больно, потому что война исказила, разворотила и обкорнала улицы, а люди поменяли их имена, словно для того, чтобы затруднить ей возвращение в молодость. Она писала новое название, а в скобках — старое, но более всего сбивали с толку сменившиеся номера. Там, где размещался нарядный модный магазин, продавали колбасу и консервы. На месте изящного, как пудреница, ателье мадам Берг теперь находился зоомагазин, и на поручнях высокой витрины целыми днями висли ребятишки. Цветочный магазин, в котором она работала в юности, давно забыл ароматы роз и гиацинтов, что не удивительно: теперь там продавались радиоприемники. Табачной фабрики — той, куда посчастливилось устроиться им с Басей, — не существовало вовсе, и никто о ней не знал. А чулочная фабрика, знаменитая «Планета», известная тончайшими шелковыми чулками, которые душили Ирочку в кошмарных снах, когда она вытаскивала чулок за чулком из собственного живота, а они обвивались — к счастью, только во сне! — вокруг шеи; где же чулочная фабрика? — Милости просим! Только какая же это фабрика, это научно-исследовательский институт, о чулках знающий ровно столько, сколько полагается знать женщинам, которые надевают их на работу в этот институт.

Поиски прошлого.

Если удавалось, на поиски отправлялись с Лелькой. Тайка бдительно следила, чтобы встречи бабушки и внучки происходили как можно реже, но все же они случались. И на чулочную фабрику поехали вдвоем. Пешком прошли Воздушный мост, соединяющий не речные берега, а светский Город с Городом индустриальным. Мост выложен был такими же серыми булыжниками, как Старый Город и Московский форштадт. Девочка задавала совершенно неожиданные вопросы, и нельзя было просто ответить, нужно было рассказать. Рассказывая, бабушка вспоминала больше. Нужно было многое объяснять. Как это — «крутить папиросы»? Мама тоже всегда крутит и зачем-то мнет перед тем, как закурить. А шелковые чулки — это капроновые? Или вообще эластик — «безразмерные», как их называют, только что появившееся чудо: по виду — на трехлетнего ребенка, а, оказывается, дамские. И что такое «больничная касса»?

Именно Лелька заметила на торце дома старую рекламу. Блондинка с безмятежным лицом держала в руке синюю баночку, а над баночкой радугой повисли строчки:

«От крема „Нивея“

Станет кожа новее!»

Ни война, ни дожди, ни время — а прошло лет тридцать! — не вытравили до конца старую краску, хотя банка выгорела на солнце, кожа блондинки, хоть убей, новее не выглядела, а локоны поседели; так и пора уж.

А больше ничего не изменилось: точно такая же круглая синяя жестянка с белой надписью „NIVEJA“ лежала в кармане Лелькиного пальтишка. В нужный момент она заполнялась влажным песком, и лучшей битки для «классиков» не существовало в природе. Лелька призналась, что очень трудно дождаться, пока мамин крем кончится, и, чтобы ускорить процесс, она тайком спускала жирные белые кляксы в унитаз.

Голубой бланк постепенно заполнялся. Память — причудливый механизм, и никогда не известно, кто или что приведет его в действие. Реклама знаменитого крема вдруг помогла вспомнить фамилию немца-кондитера из Петербургского предместья: Нивельштраух.

Кондитерская следовала сразу за табачной фабрикой. Вновь обретя фамилию, кондитер ожил в памяти, как и его узкая лавка, пеналом уходящая в глубь здания, скромная витрина, три круглых мраморных столика для случайно забредших любителей кофе и штруделя, и полутемная кухня с высокими потолками, где всегда вкусно пахло тестом и пряностями. В углу кухни находилась кладовая с припасами, а на лестнице черного хода молочница оставляла каждое утро бутылки с молоком и сливками; и как удивительно, что теперь все это уместилось на одной строчке казенного бланка.

Долго бродили по Старому Городу в поисках парфюмерного магазинчика из 20-х годов, которого тоже ждала пустая строчка в пенсионном листке. «Давно! — удивилась девочка, — а памятник Свободы уже стоял?»

— Что ты! Памятник еще нескоро построят… А то двадцать первый год был, когда меня взяли духи продавать, только-только Гражданская война кончилась!

Лелька напряженно молчала, потом спросила:

— «Гражданская война» — это когда военные с гражданскими воюют?

Ирина вовремя не улыбнулась. А потом улыбаться совсем расхотелось: что ж, так и есть: военные с гражданскими, гражданские с военными… Во втором классе историю не учат.

— Когда все со всеми воюют. Не разбирают, кто военный, кто гражданский.