Книга Против часовой стрелки - Елена Катишонок

— И все?!

Пожала плечами, сбрасывая туфли с отвыкших ног. Спрашивали, как живу. Про квартиру. Какие условия.

— Ну?!

— Так что: «ну». Обыкновенно живу. Так и сказала: живу у матери.

— Квартиру, что ли, предлагали? — недоверчиво предположила Тоня.

— Предлагать не предлагали, — Ирина ругала себя, что начала рассказывать: сестра не отстанет, — трудно в Городе с квартирами. Да и что мне, жить негде? Не на улице…

— Отказалась, — убедилась Тоня. — Господи, Ирка, в кого ты простофиля такая?! Кто ж сейчас от квартиры…

И началось. Сестру и раньше нелегко было унять, а в тот день… Матрена подняла бровь, но во взгляде читалось скорее одобрение: она устала от одиночества, а теперь было с кем поговорить, не в пустой дом заходила. Вместе с тем Тонина правота была очевидна и для нее: квартира — она «исть не просит», не говоря об очевидной истине: дают — бери; так ведь Ирка всегда была простофилей.

А Тоня продолжала с негодованием:

— Квартира сейчас — это… — и задохнулась в поисках сравнения. В голове навязчиво крутился и отвлекал англичанин со своим домом-крепостью, которого так часто поминал Федор Федорович, направляясь к кушетке с пледом и газетой, да чтó в нем, в этом англичанине?! В любой момент пойдет и купит себе новую крепость, если мошна позволит; а не сможет купить, так снимет. Здесь каждый был сам себе англичанин до 40-го года, а сестра как была простофилей, так и осталась. Взять хоть эту фразу: «Так другому кому нужней», это квартира-то!..

— А брат вернется, — звенел высокий, беспощадный Тонин голос, — брату места и не будет?

Андрюшу ждали неистово, исступленно: ни одной весточки не пришло ни от него, ни о нем всю войну, и только недавно — почти одновременно с Ириным возвращением — карточка по почте: «пропал без вести».

Вот это «пропал без вести» Матрена отказывалась понять. Как это — «пропал без вести»?! Куда он мог пропасть, человек из плоти и крови, рожденный ею в муках, выросший во взрослого мужчину? Его крестили в моленной; свивали; она кормила его грудью и потом держала «свечкой», чтоб отрыгнул лишнее молоко; а макушка у него была рыжеватая, и зубки шли так болезненно, что засыпал только на руках. Как — «пропал без вести»?! Андря не расставался со старшим братом, а как они кувырком летели с дачного забора!.. Мотяшка-то ничего, а этот располосовал всю рубашонку, да что рубашонку — спину!.. И оба сразу побежали в огород рвать горошек; если б он спиной не повернулся, Матрена не сразу бы увидела. И молчал!.. Разве живой человек может «пропасть без вести», как пуговица в стирке; вот уж бздуры!..

При словах «живой человек» Тонины глаза наполнялись слезами. «Как ты смеешь! — гневалась мать, — кабы убили, то так и написали бы, а то… Вернется!»

Андрюшу продолжали ждать, как ждали отца, и никто не был готов к появлению Надежды с ребятишками, похожими на два крепких желудя.

…Сколько раз после ее внедрения Ирина вспомнит о походе в райком, сколько раз пожалеет о своем отказе? Ничего не изменилось от посещения райкома, разве что домашнее пчелиное слово «ячейка» перестало принадлежать Коле и Герману, а превратилось в одно из газетных слов. Ничего не изменилось, но и визит ей вспоминать не придется, ибо никогда не забывала, а жалеть… Жалеть тоже не жалела: нельзя вернуть сказанное слово, как нельзя проклясть тобой рожденное дитя. Ее всегда удивляло, когда говорили: «слово и дело», потому что для нее эти понятия были равноценны, одно могло обгонять другое, но не исключать и не перечеркивать. Может быть, оттого она никогда не отличалась разговорчивостью.

Одним словом, простофиля, в чем мать и сестра были единодушны.

Интересно, что обе столь же единодушно никогда не упоминали о райкоме при Надежде; ни разу.

Но Нади еще нет, она появится только через полгода, зимним утром и неожиданно, как снег на голову. А сейчас лето в разгаре, и даже сестра утомилась клеймить Иркину бестолковость. Попрощалась и уже в дверях — с лестницы приятно потянуло прохладой, — напомнила: «Завтра стирка. Придешь?»

Несмотря на знак вопроса, никакой вопросительной интонации в Тониных словах не было. Сестра приходила раз в неделю помочь с бельем, так как к стирке в семье всегда относились серьезно, чтобы не сказать — истово. Один день в неделю естественным образом выпадал из поисков работы, но это не вызывало у Иры никаких возражений, еще бы: сын живет у крестных на всем готовом, как же не помочь? Самое скверное происходило в конце, когда уже в дверях Тоня совала ей какие-то деньги или еду в пакете, и невозможно было не взять: сразу вспыхивала обида. А чего стоила сама возня в прихожей, когда одна сует, а другая отталкивает… словно она приходила из-за этих подачек. Сестра всегда вела дом образцово, и, если бы не помогала Ирина, нашелся бы кто-то другой; когда не случалось никого, Тоня повязывала старательно уложенные волосы косынкой и сама становилась к корыту. Да-да, к старому доброму корыту, ведь стиральные машины появятся не скоро.

Как-то само собой получилось, что помощь не ограничивалась одной только стиркой. В самом деле: нужно приготовить обед для семьи, и в магазин выскочить, и не дать белью пересохнуть — сразу под утюг, особенно Федины рубашки, — да убрать после стирки в ванной и на кухне; не разорваться же Тоне.

…Запомнился один летний день, запомнился и не уходит. Погода для стирки была отменная: горячее солнце и легкий ветерок — мечта и радость прачки. Ира вытерла руки. Подушечки пальцев так сморщились, словно их отжали и выкрутили вместе с горой белья, и теперь как раз надевала туфли, когда в прихожей появилась сестра со свертком в пергаментной бумаге и начала совать ей в руки этот сверток. «Денег у меня сегодня нет, — сказала вдруг, — а это возьми домой; съедите. Только, — она зачем-то понизила голос, — только ты Федору Федоровичу не говори».

И, как всегда, ничего не вышло из попыток отдать назад или оставить неведомый дар: Тоня держала ее руки, а в руках уже был злополучный пакет, и теснила к двери. Ах, как глупо, глупо и неловко; зачем она это затеяла и почему: «Феде не говори»? Нелепо все, хоть брось и беги без оглядки. Что там, в пакете-то?

Села передохнуть на скамейку ближнего сквера. Пергамент местами темнел жирными пятнами. Шпек.

Кусок сала в ладонь величиной.

До войны такой шпек торчал в каждой гастрономической витрине с постоянством пьяницы в пивном баре. Каждый кусок был обсыпан мелким, как пудра, красным перцем, отчего они казались ярко-рыжими. Продавец отсекал тонким ножом шмат, и на срезе становилось видно сало, белое, как рождественский снег, с одной-двумя тонкими розовыми полосками мяса внутри.

Шпек, который она сейчас держала в полуразвернутой бумаге, выглядел совсем иначе. Оплывший по краям, с грязной ржавчиной въевшегося красного перца, Тонин дар походил на крохотный сугроб под весенним солнцем. Срез был перетянут, как ниткой, тонкой полоской мяса мертвого серо-зеленого цвета.

Дома картошка есть, вдохновилась Ира, вот и поджарю. Было очевидно, что на хлеб такое не положишь. Тут срезать, там счистить; не выбрасывать же добро?..