Книга Мой Демон - Михаил Болле

– Да потому, отец Петр, что я влюблен и не желаю мириться с волею судьбы! Мне нужна сатисфакция! Да я своему обидчику голову разнесу!

– Это еще что такое? – вскакивая со своего места, завопил режиссер. – Что еще за отсебятина?! В пьесе идет совсем другой текст!

Не отвечая, Сергей поднялся с дивана, а его цепи с грохотом и лязгом обрушились на сцену.

– Александр Сергеевич, репетиция еще не закончена!

– Извините, но сегодня я просто не в состоянии…

– Что за чушь! Вы – профессиональный актер или жалкий любитель?

– Считайте, как вам угодно! – огрызнулся Сергей, лихорадочно одеваясь.

– Да ведь завтра премьера! – В голосе Воронцова послышался нескрываемый ужас.

– Ничего страшного, на премьеру я приду и отыграю, как надо! И вообще, уважаемый господин режиссер, у меня имеется свое видение игры предсмертных часов Пушкина!

– Объяснитесь! – с такой же вызывающей интонацией крикнул Воронцов.

– Пожалуйста! Вы считаете, что после дуэли в Пушкине умер безрассудный ревнивец, действовавший под влиянием страсти и так далее. Я же уверен, что в его последние часы Пушкина не отпускали воспоминания, связанные с предательством жены, которое и привело его к Черной речке. Я просто вижу, как он лежит терзаемый болью от ранения и вспоминает, к примеру, тот ноябрьский день, когда он получил пасквиль и когда его грызла не менее жгучая боль, но только душевная. Пушкин позвал к себе жену, – здесь Сергей кинул исступленный взгляд в сторону Наташи, словно рассказывал не о событиях давно минувших дней, но о том, что произошло совсем недавно, затем снова набросился на Воронцова, – и потребовал объяснений! И здесь она была вынуждена рассказать, что скрыла от него встречу в доме Полетики, якобы опасаясь его гнева и непредсказуемых действий. Когда Пушкин узнал о тайной встрече жены с Дантесом, он, естественно, пришел в бешенство! И поверьте мне, тогда она получила не только «дуру», но кое-что и покруче! И поделом ей! Я бы вообще неизвестно что сделал в такой миг! А когда Пушкин понял, что этот заграничный селадон небезразличен Гончаровой, зачем-то показавшей ему записки Дантеса, которые она бережно хранила в ларце, то наше «солнце» так орало на всю Мойку, что даже дворники офигели от его матюгов! И вот именно поэтому я собираюсь играть не инфантильного убогого, опустившего лапки от страха перед смертью, а по-настоящему ревнивого мужика, действовавшего под влиянием страсти и ненависти!

Не дожидаясь ответа со стороны слегка ошарашенного режиссера, Сергей развернулся и пошел прочь.

– Сергей, подожди! – окликнула его Наташа.

– Если хочешь, пойдем вместе со мной прямо сейчас! – И он остановился, глядя на нее со сцены.

– Старик, угомонись, – поддержал ее Никита, – не срывай репетицию.

– А с вами, господин Дантес-Барский, у меня будет отдельный разговор, но уже после премьеры, – с угрозой в голосе ответил «Пушкин», после чего вновь обратился к Наташе: – Так ты идешь?

Она послушно кивнула и встала. Обрадованный Сергей тут же соскочил со сцены, подхватил лежавшую на кресле дубленку и помог девушке одеться. В гробовой тишине, стараясь не смотреть на окружающих, они оба покинули зал.

– Лишь самые недальновидные люди, уходя, громко хлопают дверью, – единственное, что пришло в голову режиссеру, переживавшему упоительные минуты торжества. Все шло по его плану…

Однако после этого произошло нечто совсем из ряда вон выходящее! Священник-Донцов принялся читать отходную молитву, причем делал это таким тоном, что у слушавших его актеров буквально мороз пробежал по коже.

– Благословен Бог наш Владыко! Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Иже всем человеком хотяй спастися и в разум истины приити, не хотяй смерти грешному, но обращения и живота; молимся и милимся Ти деем, душу раба Твоего Александра от всякия узы разреши и от всякия клятвы свободи, остави прегрешения ему, яже от юности, ведомая и неведомая, в деле и слове, и чисто исповеданная, или забвением, или студом утаеная. Ты бо Един еси разрешаяй связанныя и исправляяй сокрушенныя, надежда неначаемым, могий оставляти грехи всякому человеку, на Тя упование имущему. Ей, человеколюбивый Господи, повели, да отпустится от уз плотских и греховных, и приими в мир душу раба Твоего Александра, и покой ю в вечных обителех со святыми Твоими, благодатию Единороднаго Сына Твоего, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, с Нимже благословен еси, с Пресвятым и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!

– А вы просто монстр, отец Петр, – после небольшой паузы, довольно улыбаясь, заявил Воронцов.

– Да и вы тоже, Алексей Владимирович! – неожиданно добавил Никита.

– В каком смысле? – не понял режиссер. – Объяснитесь, Жорж!

– Если эта пьеса написана вами, то стоило ли включать в нее сцену причащения Пушкина? Существует ведь такая вещь, как тайна исповеди!

– Верно, существует, – кивнул Воронцов, – однако вы многого не поняли в том человеке, которого вам еще предстоит убить, мой милый Жорж.

– Чего я не понял? – обиженно спросил Никита.

– Да хотя бы того, что Пушкин прекрасно сознавал свою гениальность и хотел, чтобы о нем знали абсолютно все, даже его исповедь!

– А вот я согласна с нашим Дантесом, – вмешалась в разговор княгиня Долгорукая, то есть Марина. – Есть такие вещи в жизни Пушкина, о которых стоит умолчать хотя бы из этических соображений.

– О, жалкие людишки и паршивые актеришки! – как-то истерично-весело возопил режиссер, вздымая руки к потолку. – Этика их, видите ли, волнует! Да мне плевать на этику, как, кстати говоря, было плевать и самому Пушкину! Вы считаете его народным поэтом, писавшим для толпы? Кукиш с маслом! Он всегда четко и решительно проводил границу между собой и толпою, жаждущей от поэта, чтобы он говорил на ее языке, опускаясь до уровня ее примитивного понимания.

Здесь Воронцов на мгновение опустил глаза в пол, после резко поднял их в потолок и громко продекламировал:

Подите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас!…

В разврате каменейте смело:

Не оживит вас лиры глас!…

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

– Что вы вообще о нем знаете? И откуда вам знать, почему я пишу именно так! – продолжал кричать режиссер. На его лице выступили красные пятна, учащенное дыхание мешало сконцентрироваться и излагать свои мысли достаточно внятно, но Воронцов, как бы в отчаянии сжимая руки, уже не контролировал себя. – Это он сам приходит ко мне по ночам и диктует те слова, которые я пытаюсь потом вложить в ваши недостойные уста. Он по-прежнему хочет быть с нами!

– И все равно… – нерешительно произнесла Марина, переглядываясь с Никитой, ошарашенным этой вспышкой не меньше нее. – Существуют же такие предсмертные тайны и таинства, которые нельзя выносить на всеобщее обозрение.