Книга Лимонный стол - Джулиан Барнс

По понедельникам, средам, пятницам и воскресеньям, заявив свои супружеские права на четыре дня в неделю, его навещает моя мать. Она приносит ему виноград и вчерашнюю газету, а когда у него из левого уголка рта тянется слюна, она вынимает из коробки бумажную салфетку и вытирает струйку. Если на тумбочке лежит записка Элси, она рвет ее на мелкие клочья, а он притворяется, будто не замечает. Она разговаривает с ним об их общем прошлом, об их детях и их общих воспоминаниях. Когда она уходит, он провожает ее глазами и говорит очень внятно всем, кто готов слушать: «Моя жена, знаете ли. Много счастливых лет».

По вторникам, четвергам и субботам моего отца навещает Элси. Она приносит ему цветы, помадку домашнего изготовления, а когда у него капает слюна, вынимает из кармана белый обшитый кружевами платок с инициалом «Э», вышитым красными нитками, и утирает ему лицо с видимой нежностью. Она начала носить на безымянном пальце правой руки такое же кольцо, как кольцо, которое она носит в память Джима Ройса на левой руке. Она разговаривает с моим отцом о будущем, о том, как он поправится и о их жизни вместе. Когда она уходит, он провожает ее глазами и говорит очень внятно всем, кто готов слушать: «Моя жена, знаете ли. Много счастливых лет».

Безмолвие[63]

По крайней мере одно чувство во мне нарастает с каждым проходящим годом — томительное желание увидеть журавлей. В это время года я стою на вершине холма и вглядываюсь в небо. Сегодня они не появились. Только дикие гуси. Гуси были бы прекрасны, если бы не существовали журавли.

Молодой человек из газеты помог мне скоротать время. Мы говорили о Гомере, мы говорили о джазе. Он не знал, что моя музыка была использована в «Певце джаза»[64]. По временам невежество молодых меня возбуждает. Такое невежество сродни безмолвию.

Хитро, только через два часа, он спросил о новых сочинениях. Я улыбнулся. Он спросил про Восьмую симфонию. Я сравнил музыку с крыльями бабочки. Он сказал, что критики жалуются, будто я «исписался». Я улыбнулся. Он сказал, что некоторые — разумеется, не он! — обвинили меня в пренебрежении моим долгом — как-никак, я получаю пенсию от государства. Он спросил, когда именно будет завершена моя новая симфония. Я не улыбнулся.

— Это вы мешаете мне ее завершить, — ответил я и позвонил, чтобы его выпроводили.

Мне хотелось сказать ему, что я, когда еще был молодым композитором, написал вещицу для двух кларнетов и двух фаготов. Предел оптимизма с моей стороны, поскольку в стране тогда было только двое фаготистов, и один из них страдал чахоткой.

Молодые выбираются наверх. Мои естественные враги! Ты готов символизировать для них отца, а они чихать хотели. Быть может, и не без основания.

Само собой разумеется, что художника не понимают. Это нормально, а через какой-то срок становится привычным. Я только повторяю и настаиваю: не понимайте меня правильно.

Письмо от К. из Парижа. Он беспокоится из-за указаний темпов. Ему необходимо мое подтверждение. Ему необходимо указать метронимическое обозначение темпа для Allegro. Он хочет знать, относится ли doppo piu lento[65]у буквы «К», во второй части только к трем тактам. Я отвечаю: маэстро К., я не хочу мешать вашим истолкованиям. В конце-то концов — извините, если я кажусь слишком самоуверенным, — но правду можно выразить более, чем одним способом.

Помню мой разговор с Н. о Бетховене. По мнению Н., когда колеса времени сделают следующий оборот, лучшие симфонии Моцарта все так же будут тут, тогда как симфонии Бетховена останутся валяться на обочине позади. Типично для наших расхождений. Я не питаю таких чувств к Н., как к Бузони и Стенхаммару.

Мне сообщили, что мистер Стравинский невысокого мнения о моей технике. Я считаю это величайшим комплиментом из всех, какие я получал за свою жизнь! Мистер Стравинский принадлежит к тем композиторам, которые мечутся между Бахом и новейшими модернистскими модами. Но технике в музыке не учатся в школах с черными досками и мольбертами. Вот тут мистер И.С, бесспорно, первый ученик в классе. Но если сравнивать мои симфонии с его мертворожденными претенциозными поделками…

Французский критик, тщась облить презрением мою Третью симфонию, процитировал Гуно: «Только Бог творит в до мажоре». Вот именно. Как-то Малер и я обсуждали сочинение музыки. По его мнению, симфония должна быть подобна вселенной и включать в себя все. Я ответил, что суть симфонии — форма; строгость стиля и глубокая логика — вот что создает внутреннюю связь между темами.

Когда музыка — литература, это плохая литература. Музыка начинается там, где иссякают слова. Что возникает, когда иссякает музыка? Безмолвие. Все другие виды искусства устремлены к обретению свойств музыки. К чему устремлена музыка? К безмолвию. Если так, то я добился успеха. Теперь я не менее знаменит моим долгим безмолвием, чем прежде моей музыкой.

Конечно, я все еще могу сочинять пустячки. Интермеццо на день рождения новой жене кузена С, чья педализация вовсе не так безупречна, как она воображает. Я могу откликнуться на призыв государства, на прошения десятка деревень, у которых есть флаг, чтобы вывешивать. Но это только притворство. Мой путь почти завершен. Даже мои враги, не терпящие моей музыки, признают, что в ней есть логика. Логика музыки со временем приводит к безмолвию.

А. обладает силой характера, которой не достает мне. Не напрасно она дочь генерала. Другие видят меня знаменитостью с супругой и пятью дочерями. Петух на заборе. Они говорят, что А. принесла себя в жертву на алтаре моей жизни. Однако я ведь принес свою жизнь в жертву на алтаре моего искусства. Я очень хороший композитор, но как человек… хм-м-м, это совсем другое дело. Тем не менее я любил ее, и мы знавали некоторое счастье. Когда я познакомился с ней, для меня она была йозеффсонской русалкой со своим рыцарем среди фиалок. Хуже стало только потом. Дали о себе знать демоны. Моя сестра в психиатрической больнице. Алкоголь. Невроз. Меланхолия.

Подбодрись! Смерть уже за углом.

Отто Андерссон составил мое генеалогическое древо до того подробно, что я просто заболеваю.

Некоторые считают меня тираном, потому что моим пяти дочерям всегда запрещалось петь дома или играть на каких-либо музыкальных инструментах. Никаких веселых повизгиваний непослушной скрипки, ни взволнованной флейты, которой не хватает воздуха. Как! Никакой музыки в собственном доме великого композитора! Но А. понимает. Она понимает, что музыка должна приходить из безмолвия. Приходить из него и в него возвращаться.

Сама А. тоже оперирует безмолвием. Меня — Бог свидетель — можно за многое упрекнуть. Я никогда не представлялся мужем, каких хвалят с церковных кафедр. После Готенберга она написала мне письмо, которое будет со мной, пока не наступит rigor mortis[66]. Но в обычные дни она удерживается от упреков. И в отличие от всех прочих не спрашивает, когда будет закончена моя Восьмая. Она просто хлопочет вокруг меня. По ночам я сочиняю. Нет, по ночам я сижу за своим письменным столом с бутылкой виски и пытаюсь работать. Потом я просыпаюсь — голова на партитуре, рука сжимает воздух. А. забрала виски, пока я спал. Мы об этом не говорим.