Книга Если суждено погибнуть - Валерий Дмитриевич Поволяев

вот… Сорвалось. – Она виновато улыбнулась, стерла слезы с глаз.

– Пошли в вагон, там уже приготовлен праздничный обед. – Тухачевский проворно подхватил баул жены, обнял ее за плечи и увлек к штабному поезду. – Пошли. Денщик у меня расстарался – даже бутылочку «Марсалы» достал…

– Дореволюционное вино, которое любил Распутин.

– Это вино любят капитаны всех пароходов Европы. – Тухачевский подсадил жену на подножку вагона. – Проходи и будь хозяйкой.

В вагоне Маша с недоумением огляделась:

– А где же все остальные?

– Кто остальные?

– Ну… подчиненные.

Тухачевский рассмеялся:

– Сегодня нам никто не будет мешать – ни подчиненные, ни начальство.

– Я думала, штабной вагон – это вагон, доверху заваленный бумагами, картами – карты везде, на столе, на стенах, на полу, их окружают умные люди… А тут ни карт, ни людей.

– Ну, карт и людей у нас более чем достаточно. Только не все люди умные.

– Это на тебя не похоже.

– Почему?

– Ты привык окружать себя умными людьми.

Тухачевский рассмеялся, коснулся губами завитка волос, закрученного около уха жены, глаза у него потеплели, сделались растроганными, он проговорил тихо:

– Хотел бы окружить, только где взять столько умных людей? А? – Тухачевский вздохнул, подтолкнул Машу к столу: – Прошу! Чем богаты, тем и рады.

Стол был сервирован со вкусом – явно командарм обошелся стараниями не только одного своего денщика, приложил к этому руку и сам: приборы были серебряные, с чернью, без монограмм, туго накрахмаленные салфетки вставлены в такие же серебряные, с чернью, держатели, тарелки – настоящий Кузнецовский фарфор, который не перепутаешь ни с каким другим. Большая темная бутылка «Марсалы» выглядела на столе этакой башней.

В нескольких изящных селедочницах лежала нарезанная рыба, местная, волжская – вареный осетр, напластанный крупными ломтями, истекающая сладким желтым жиром севрюга, мягкий вяленый сазан – ломти огромные, будто и не рыба это была вовсе, а куски баранины, тщательно разделенные и тщательно уложенные на блюде. В серебряном фруктовом судке дымилась горячая картошка, посыпанная свежим укропом.

Маша всплеснула руками:

– Богатство какое! Я давно такой вкусной еды не видела.

– У нас тоже с продуктами не очень, но это ребята расстарались для тебя. – Тухачевский притянул Машу к себе, вновь поцеловал непокорный завиток, топорщащийся около уха – очень ему нравился этот завиток. – Садись! Я, ожидая тебя, здорово проголодался.

– И я проголодалась.

– Что новенького в Пензе? Как родители, как отец?

– Отец полмесяца хворал – простудился в своем депо, на маевке какой-то… Сейчас, слава богу, уже поднялся с постели.

– А мать как?

– Мать у нас железная. Ничего ей не делается. Годы ее не берут, она все такая же молодая, красивая, подвижная. Попечительствует, рукодельничает, командует.

Простые вопросы, простые ответы, но как много скрыто в них всего, какое тепло они вызывают… Серые глаза Тухачевского потемнели от нежности, он кивнул жене, наклонил голову, чтобы скрыть возникшую минутную слабость. Маша приподнялась на цыпочках и поцеловала его в ровный, тщательно разрезавший густые волосы пробор. Произнесла тихо, почти не услышав своих собственных слов – так тихо они прозвучали:

– Миша, я очень соскучилась по тебе.

Тухачевский обнял ее.

– Давай за стол. – Он вновь, в который уж раз ткнулся губами в завиток, обрамлявший ухо, потом поцеловал второй завиток, свесившийся на лоб. – Если бы ты знала, как я рад тебя видеть.

– В Пензе встретила твоего гимназического надзирателя, Кутузова… Помнишь?

– А как же! Такие люди не забываются никогда. Очень вредный был человек, весь из желчи. Старик уже небось?

– Старик. У него четыре сына… Всех четверых записал в Красную армию.

– А вот это – молодец! Даже не верится, чтобы такой сухарь мог совершить такой разумный поступок… Меня он не любил особенно. Чуть что – хватал за воротник и тащил в угол: «Опять Тухачевский! Охолонитесь-ка в уголочке!» Как меня не выгнали из гимназии – не знаю. Спас, наверное, кадетский корпус… Моих не видела?

– Видела Игоря. Странный, голодный, злой, погруженный в себя, меня даже не заметил, пришлось трижды окликать.

Игорь – младший брат Тухачевского, талантливый человек, музыкант с необыкновенно тонким слухом.

– Скрипку он не бросил?

– Нет.

– Сашу не видела?

– Не видела. По-моему, его сейчас в Пензе нет.

– Скорее всего, сидит в Петрограде или в Москве.

Саша – старший брат Михаила Тухачевского, одаренный математик, человек, для которого весь мир был поделен на формулы и числа, даже любовь и семейную жизнь и те он подводил под некие математические формулы, под своды случайностей, сделавшихся закономерностями. Когда он это раскладывал на бумаге, с рисунками и числами, – получалось очень убедительно.

Тухачевский отодвинул в сторону стул с резной красной спинкой – среди голубого бархата и тонированного светлого ореха стул этот, добытый расторопным денщиком в одном из помещичьих имений, выглядел совершенно чужим в вагоне, – усадил Машу, напротив сел сам.

По лицу Тухачевского словно пробежала какая-то тень, и Маша заметила, что муж чем-то расстроен. Перегнувшись через стол, она тронула пальцами его руку:

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Просто вспомнил свой забитый Чембарский уезд, липовый парк, сад с вишнями, густо облепленными белыми цветами… Иногда мне все это снится, и я чувствую себя счастливым. Не знаю только, удастся мне когда-нибудь увидеть это наяву или нет?

Маша ласково погладила его руку:

– Конечно, удастся. А как же иначе?

– Может быть и иначе. Война порою такие странные сюжеты подбрасывает…

Подцепив ложкой большую рассыпчатую картофелину, Маша положила ее в тарелку мужа:

– Давай не будем говорить о войне, Миша. Представим себе, что никакой войны нет…

Тухачевский согласился.

– Давай не будем говорить о войне. – На лице его возникла улыбка, и он неожиданно стал похож на мальчишку-гимназиста, которого Маша впервые увидела на балу. Она благодарно улыбнулась мужу. – Давай не будем говорить о войне, – еще раз повторил Тухачевский и ловко ухватил пальцами бутылку «Марсалы» за темное тонкое горлышко. – Выпьем лучше, – он разлил золотистое, пахнущее виноградом вино по бокалам, – за нас с тобою!

– За нас с тобою! – эхом отозвалась Маша. – За то, чтобы тебе всегда сопутствовала воинская удача.

– Очень хороший тост, – похвалил Тухачевский, чокнулся с женой. – А я пью за то, чтобы твой муж почаще радовал тебя!

– Тоже неплохой тост, – в тон Тухачевскому произнесла Маша. – За тебя!

– А я – за тебя!

Они долго сидели за столом, обрадованные встречей, тихо разговаривали, пили «Марсалу» и ели рыбу. В окна штабного вагона заглядывало солнце, в деревьях беспечно щебетали разные птахи. Будто действительно не было ни войны, ни стрельбы, ни мук и смертей – будто ничего, кроме нежности и тепла, в мире не было.

Вечером на этой станции появились каппелевцы.

Штабной вагон командарма-один поспешно откатился на восток. Когда под колесами уже грохотали рельсы, неподалеку от состава показались конники. Неведомо чьи – мелькнул, вроде бы, над их головами красный вымпел и растворился в вечернем сумраке. Красный вымпел мог оказаться и своим, и чужим.

Конников отогнали от поезда пулеметным огнем и выстрелами из горной пушки.

Каппель вызвал к себе Вырыпаева. Тот все больше отдалялся от своей батареи – он теперь выполнял штабную работу, стал неким доверенным лицом Каппеля, который поручил ему вести свою