Книга Истребитель - Дмитрий Быков

Но как только он в это поверил окончательно и начал уже мысленно прощаться с матерью, в существование которой где-то сейчас совершенно не верилось, увидел внизу месяцеобразный, дуговидный просвет, он мог бы побожиться, хоть сроду ни в кого не верил, что просвет был ровно той же формы, что и подаренный в Джуно самородок. Просвет был единственным среди сплошной пелены, и Грин, который увидел его первым, плавно отправил машину туда, в зияющий свет полярного дня. Голубев успел подумать, что такой жемчужный свет, верно, бывает в раю. Они нырнули в эту дырку – и внизу их сильно тряхнуло, пошли облака, между которыми Голубев четко увидел мыс Уэлен, домики и несколько яранг.

Они приводнились в двухстах метрах от берега. С мыса махали и орали. Только тут Голубева словно отпустило, и он почувствовал жгучий, детский стыд.

– Юзеф, – сказал он, – прости, нашло на меня что-то.

Гриневицкий посмотрел на Голубева в упор и обратился к нему на «вы».

– Вы позволили себе черт-те что, – сказал он, – и я позабочусь о том, чтобы вы не только со мной, но и вообще больше не летали. Вы в Осоавиахиме будете летать, парашютистов будете возить.

Дальше шла сплошная полоса триумфов, Гриневицкий смягчился, но Голубев понимал, что с Грином у него кончилось бесповоротно. Что-то случилось в этом тумане, чего он не понимал. В Красноярске сняли поплавки и самолет вернулся в сухопутное состояние, в Москве встретили митингом, но Сталин не приехал – передал суховатое письмо. Были Ворошилов, Каганович и Ягода, недобрый гость. Гриневицкий говорил коротко и хмуро.

– Машину посадил, но и голос посадил, – сказал он.

Голубеву было в этот момент невыносимо жалко его.

– Но судя по тому, как вы встречаете, мы вроде сделали что-то хорошее, – закончил Грин и хлопнул Голубева по плечу. Голубев на короткий миг поверил, что теперь все будет нормально.

Сразу после этого митинга жена Гриневицкого сказала, что устала от такой жизни. Он кое-как уговорил ее остаться, но трещина пролегла серьезная.

Самолет отогнали исследовать и тут же разобрали на узлы, многое нашли конструктивно интересным, а кое-что даже и превосходным: отсутствие ручной выколотки, сварных узлов, первоклассная конструкция шасси. Ничего революционного не обнаружилось – просто машина была идеально удобна для обслуживания и комфортна для пилота. Гриневицкому дали «Красное Знамя» и премию в двадцать пять тысяч, Голубеву – орден Ленина и пятнадцать тысяч. Никаких последствий для карьеры Голубев не заметил, но летать с Гриневицким ему больше не пришлось; очень скоро он понял, что за всю жизнь это было самым большим его везением.

В жизни Гриневицкого что-то сместилось, и он не мог понять, где случилось это смещение – в пустынной ли бухте одинокого острова, над черными домами Свенсон-Бея или в том тумане. У него пропало желание ставить рекорды, он даже сказал, что одномоторный самолет вряд ли годится для беспосадочных трансарктических перелетов, а привезенный им «Вульти» так и остался в разобранном виде на заводе 156. Из всей его конструкции в советском самолетостроении были использованы разве что электроприводы шасси и щитков, до чего в конце концов додумались бы сами, и пластмассовые ролики тросовых передач, более для форсу. А пилотское кресло главный инженер поставил себе в кабинет, распорядившись приварить к нему крестовину с колесиками. Летом следующего года Волчак с Дубаковым и Чернышевым поставил беспосадочный рекорд через полюс на одномоторном самолете Антонова.

5

Только теперь наконец Гриневицкому предоставился прекрасный шанс – беспосадочный перелет из Москвы на Фэрбанкс через полюс на тяжелом дальнем бомбардировщике Веневитинова.

Это была выдающаяся машина. Она во многом походила на Гриневицкого. Он особенно любил ее за то, что она перебегала – перелетала – дорогу дальнему бомберу Антонова, тяжелому, бронированному, во всех смыслах надежному, но Гриневицкий не любил само это понятие, само слово niezawodny, означавшее «не заводной, не активный». Антонов исчез именно оттого, что опоздал с испытаниями, – все тормозил, все оттягивал и в ноябре не поспел к параду; Гриневицкий презирал эти перестраховки. Веневитинов вот не медлил, он обещал в мае следующего года – и успел в мае, и на майском параде его машина пролетела над Красной площадью, а теперь, в августе, готова была лететь через полюс. Впервые увидав ее, Гриневицкий взмолился, обращаясь лично к Веневитинову: дайте мне эту машину, я ждал ее всю жизнь! Веневитинов поначалу отнекивался: он делал бомбер, летать через полюс не дело бомбера. Вдобавок все повторяли шутку Волчака: один мотор – сто процентов риска, четыре мотора – четыреста. Но Гриневицкий пообещал триумфальный перелет и славу на двух континентах и как-то сумел уговорить Ворошилова, так что стали готовиться.

Модель Антонова, имевшая номер 42, брала на борт до шестидесяти человек, брала четыре тонны, то есть предназначалась бомбить и тем была удобна, но Гриневицкий о бомбах не думал. Он понимал, что это все дела военные, но лично желал летать далеко и красиво. Грин был эстет, и когда одевался в гражданское, носил высокие сапоги, плащ и шляпу. Подготовленный для его перелета ДБ-А за номером Н-209 был темно-синий, и этот цвет тоже совпадал с характером пилота. Экипаж совпадал хуже, но это уж было другое дело.

Недостатки самолета были продолжением его достоинств, как и у Гриневицкого. Эту фразу Бровман приберегал для будущего очерка. Нужно же будет в ракетное время писать о первых шагах наших икаров. Самолет хорошо летал, был устойчив в управлении; Баранников выполнил на нем восходящий вираж на параде, и получилось загляденье. Подсчитано было, что с двухтонным грузом бомбер свободно пролетит восемь и даже восемь с половиной тысяч. Он уже поднял десять тонн на семитысячную высоту – правда, повторить это достижение Дубакова никто не смог. Но у ДБ, как у всякой тяжелой машины, высока была инерция, его трудно было перевести в горизонтальный режим, он начинал вдруг на ровном месте набирать высоту и терять скорость, Дубаков настаивал на доводке винтомоторной группы, не нравился ему хвост, не все было хорошо с охлаждением – в общем, он машину знал и чувствовал, свежего человека она бы не слушалась. Двадцать пятого мая Гриневицкий добился аудиенции на самом верху: кроме Сталина были Ворошилов и Каганович.

Грин принялся убеждать, рассказывал Дубаков, что ему должны дать именно эту машину, что повторять полет на одномоторном нет смысла, что он должен показать американцам Н-209, подобного которому нет ни у кого. Его спросили, с кем он хочет лететь. Он кивнул на Дубакова: вот, он же летал на Мелитополь… Хозяин посмотрел на Дубакова без одобрения и сказал: но вы же тренируетесь с другим экипажем? Что же, на двух стульях хотите? Дубаков решительно сказал, что уже работает в команде Волчака. Грин настаивал: на четырехмоторной машине он гарантирует перелет через полюс! Дубаков понял, что сейчас уже не важно, какое впечатление он произведет, а важно не загубить экипаж: он ринулся в бой, наклонив лобастую башку, и затараторил, что это тяжелый бомбер, не предназначенный для дальних перелетов… Нам лучше знать, что для чего предназначено, сказали ему. Пилот Гриневицкий понимает, какая машина может произвести впечатление. Он там был и знает, как будет воспринят перелет. Ваше дело подготовить машину и передать ему. Дубаков понял, что это аллес, и стал доводить машину.