Книга Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Одежды у него было мало. За две первые недели знакомства я знал весь его гардероб. Одна пара ботинок, две пары брюк, длинная, растянутая самовязаная чёрная кофта, три рубашки, шарфик, несвежая кроличья шапка, старые перчатки. И длинное, чёрное, тяжёлое пальто. Толстое и бесформенное.

Шапку свою Валера ненавидел, но обойтись без неё сибирской зимой не мог. Я не раз видел, как он морозным вечером, сгорбившись, подгоняемый холодным ветром, широко и быстро шагал по дорожке к Институту пищевой промышленности. Но метров за двадцать до крыльца он сбавлял шаг, выпрямлялся, снимал шапку, комкал её и прятал в огромный карман пальто. Он делал так даже тогда, когда ни на крыльце, ни возле института никого не было, и он точно не знал, что я за ним наблюдаю… А в те дни, когда морозец был несильный и ветер не лютовал, он ходил вовсе без шапки.

Валера, очевидно, знавал лучшие времена. Он умел носить одежду и нести себя. Ботинки его не бывали грязными, а рубашки и брюки нестираными. Вот только ему, похоже, негде и нечем было их погладить.

Но сильнее всего бросалось в глаза то, что Валера был страшно одинок. Он не то что был неухожен, хотя частенько приходил небритым и явно не имевшим возможности принять душ… О Валере точно никто не заботился. Никто его не любил и не присматривал за ним. Никто его нигде не ждал. Сейчас я думаю, что Валера был гей. Вот только я тогда и представления не имел о том, что такие люди бывают.

Курить из балетного класса он убегал пару раз за два часа занятий в студии. Убегал на лестницу. Курил у окна. Я однажды тайком видел его там. Он сел на холодный подоконник, весь ссутулился и обвис, как глубокий старик. Он курил, бормотал что-то и делал какие-то жесты рукой, которой держал сигарету. Потом я узнал, что так беседуют с собой ужасно одинокие люди.

Кожа на лице его была ноздреватая и плохая. На щеках, бороде и шее всегда виднелись старые и свежие порезы. Я тогда уже вовсю брился и понимал, что Валера далеко не каждый день может позволить себе новое лезвие и у него нет регулярного доступа к горячей воде.

Всё его идеально сложенное тело было бледно, будто он никогда не подставлял его солнцу. Длинные его руки и ноги были гибки и выразительны, но как-то неестественно слабы. Аристократические ладони и пальцы желты… А в широкой его груди и плечах как будто отсутствовали сила и энергия.

Чем Валера питался? Кто готовил ему еду? Была ли у него ежедневная трапеза?.. Горячий суп, свежий хлеб, чай… этого тоже никто не знал. Боюсь, что никто ему не готовил и ел он не каждый день.

Но он был настолько горделив и непроницаем, что даже наши сердобольные девчонки, студентки Института пищевой промышленности, для которых высшей радостью было кого-то накормить, которые всех, кто был худее и стройнее, подозревали в недоедании… Даже они никогда не предложили Валере пойти с ними в общежитие поесть нормально. Мне предлагали не раз. Валере не посмели.

Светлые, почти голубые, глаза его были вечно невыспавшимися, красными, болезненными. Случалось, что он приходил в студию раньше нас и мы заставали его спящим. Но и спал он не как обычный человек. Он спал как рыцарь пантомимы. Спал, переодевшись в трико, улёгшись спиной на узенькую скамейку и вытянувшись как струна. Он даже во сне идеально держал равновесие.

С его приходом в студию для меня многое изменилось, приобрело новое содержание.

Валерий Бальм физически был просто создан для пантомимы. Он великолепно владел своим телом. Техника его просто поражала воображение. Он мог делать волну одним пальцем. Он владел всеми известными средствами пантомимы и любил все свои возможности демонстрировать.

Однако никогда, ни разу даже не пытался оспорить безусловного авторитета, лидерства и верховенства Татьяны в нашей студии. Он никогда не вёл себя с ней на равных, обращался при нас к ней по имени-отчеству и исполнял все её указания, хотя во многом её не понимал и не был согласен с тем, как работала наша студия.

Это я понял однажды, случайно подслушав их разговор.

Как-то, когда мы закончили заниматься, переоделись и собрались уходить, ожидая назначения дежурных, Валерий подошёл к Татьяне и пошептался с ней о чём-то.

– Друзья, – вдруг он громко обратился к нам, – ступайте. Я сам тут приберусь. А сейчас нам с Татьяной Александровной надо посекретничать.

– Да, – сказала, кивнув нам, Татьяна, – до послезавтра.

Только выйдя на крыльцо института на мороз, я понял, что забыл шарф, тут же развернулся и поспешил за ним обратно. Войдя в коридор, ведущий в балетный зал, я услышал голоса, доносящиеся из открытой двери в конце коридора. Разговор шёл не то чтобы на повышенных тонах, но очень энергично и взволнованно. Я сделал несколько тихих шагов вперёд, прислушался и затаился.

– …вот и объясни мне, я не понимаю, – услышал я голос Валеры. – Это твоя студия, кто с этим спорит? Просто я не понимаю, что дальше. Можно до бесконечности заниматься тренингами… И что? Можно объявить занятия аэробикой… Ещё больше девиц придёт жир сгонять… А дальше что? Таня, дорогая! Ну ты же видишь, не можешь не видеть, что они все… Все милые, хорошие, добрые дурочки, по которым плачет хлебобулочное производство и молокозавод…

– Валера! – послышался спокойный и железный голос Татьяны. – Это их институт, они здесь учатся и имеют полное право пользоваться всем, что им здесь предоставлено. В том числе и эта студия. Я больше всех всё про них понимаю. Но буду заниматься с каждым, кто придёт. Культура тела, умение двигаться, физическая дисциплина и творчество всегда пригодятся, как опыт, как воспитание…

– Где пригодится? В вокзальном буфете? В фабричной столовой? На мясокомбинате? Ты здесь зачем пантомиму… Пантомиму им преподаёшь? – Слово «пантомима» Валера произнёс как что-то священное. – Чтобы они потом ловче в кабаках плясали?.. Как я понимаю, слово «студия» – это место, где можно заниматься, учиться и творить, делать искусство… Но для того, чтобы творить, нужны способности… В хор человека без голоса не возьмут, хромого не возьмут танцевать, пусть даже у него будут все права… А тут что? Для пантомимы у человека тоже должны быть необходимые данные! Скажи мне, зачем ты тетёшкаешься с этим Сашей? Он же деревянный, как колода. Его даже если родить снова, он всё равно ничего не сможет…

– Он преподаватель этого института, – очень спокойно ответила Татьяна. – Его наличие в студии усиливает её позиции. Я не хочу, чтобы студию закрыли. Нам нужно поработать хотя бы год, чтобы к нам привыкли.

– Укрепляет? – усмехнувшись сказал Валера. – Да если кто-то увидит, как он тут бегает и машет своими граблями, то спросит: а чем вы тут столько времени занимаетесь? Вас выгонят сразу… Ладно… Про это понятно… Но только зачем ты на него тратишь время? Из этого полена Буратино не получится… Пусть себе бегает. Если ему хочется, пусть укрепляет позиции студии, но время тратить на него зачем? Время надо тратить на тех… Кому это действительно нужно и кто нужен пантомиме.

– Валера! Я буду заниматься со всеми одинаково. Я знаю, что делаю. А ты предложил своё участие и помощь. Так помогай в том, что я тут делаю, или уходи. Заниматься, если негде, можешь, когда угодно, но мешать и учить меня не надо.