Книга Исповедь четырех - Елена Погребижская

Умка: Год.

Я: Это период трэша?

Умка: Я не очень люблю этот современный сленг — типа «позитив-негатив», «трэш». Я не очень понимаю, что он означает. Давай перейдем на русский язык и поймем, что ты в это вкладываешь. Грязь? Трам-тарарам?

Я: Нет, это нечто запредельное.

Умка: Ага. Беспредел. Да, это был период беспредела.

Я: Ну, беспредел — достаточно уголовное слово.

Умка: А Чапай был довольно уголовным типом. Он по малолетке сидел и был переполнен этими впечатлениями.

Я: А что ты в нем нашла?

Умка: Ну, во-первых, он был довольно симпатичным, а во-вторых, он был таким — безоглядным. Я очень уважаю, когда в людях есть безоглядность: способность совершать непредсказуемые поступки.

Я: Какие?

Умка: Да любые. Вот ты идешь мимо витрины, и ты ненавидишь эту витрину, и ты бутылку бросаешь в эту витрину.

Я: И ты уважаешь это качество?

Умка: Да. Но я вообще не люблю ломать предметы, я крайне не люблю уничтожение предметов. И не люблю, когда люди друг друга увечат и калечат и готовы дать в морду.

* * *

Я говорю, что это безответственное поведение — не думать, как аукнется безоглядность.

Умка: Но Чапай, конечно, был безответственный. Вот надо быть безоглядным и при этом ответственным.

Аня с Чапаем познакомилась, между прочим, на Арбате.

Я: А он хипповал тоже?

Умка: Да, он тоже хипповал. Это было такое ответвление, называлось — дринч-команда. Они аскали деньги у прохожих и на них бухали. Нечто среднее между побирушничеством и гоп-стопом.

Дринч-команда подводила под это все базу, мол, приехали из Таллина, рок-группа мы, под названием… ммм… «Пропеллер». Дайте, мол, денег на билет. Юноши были длинноволосые, обаятельные, и если им прохожие и не верили, то денег давали все равно.

Умка: Девочки очень любили ходить аскать с ними. Типа — романтика. А когда ты каждый день это видишь, и когда ты видишь, чем заканчивается это веселое пьянство, когда человек ползает в полном говнище… Это очень тяжело.

Через паузу продолжает.

Умка: Поступки неизбежно ведут к каким-то следствиям. И я это понимаю как человек, который не умеет быть один и не бывает никогда один. Мне обязательно нужен партнер, мне обязательно нужен мужчина рядом. Тогда я осуществлена. В то же время все самое лучшее, что я делаю — это я совершаю в состоянии одиночества. Вот такое противоречие. И было совершенно ясно, что если я на таком беспределе существую, что я могу поехать одна стопом в Азию, да все что угодно совершить, то когда-нибудь я вляпаюсь в какого-нибудь непригодного для совместной жизни партнера. Что, собственно, и случилось. Как машина в катастрофу.

Я: А расставались вы как?

Умка: Мы расстались так, что его в очередной раз положили в дурдом, а я пошла гулять и гуляючи встретила вот того самого человека, за которого потом вышла на семь лет замуж.

Я: Тот год с Чапаем — это был романтический флер?

Умка: Это был не флер. Это был романтический… как бутылку рома выжрать на голодный желудок. Вот что это было. Это как бутылкой по башке. Год бутылкой по голове.

Я: А как ты сама существовала с этим человеком? Что ты делала?

Умка: Да ничего не делала. Год ходила по потолку. Периодически пыталась его в порядок привести.

Я: Била витрины?

Умка: Нет. Ну, это был пример такой. Однажды его прямо свинтили (забрали, то есть) в тусовочном кафе напротив кинотеатра «Ударник». Многие, кстати, помнят эту драку. Там была такая драка ковбойская с переворачиванием столов.

Я: А сколько вам было лет?

Умка: 26 — и мне, и ему.

Я: А тогда были попрошайки и бродяги? И была ли между ними и «дринч-командой» разница и как ее понять?

Умка: Да ее каждый поймет. У Чапая был папа дипломат и квартира на Кутузовском проспекте. С холодильником, полным оливок и сосисок. Чапай говорил: когда я родился, за мое здоровье пили дипломаты всех стран.

Аня подытоживает историю заявлением, что всегда терпеть не могла, когда люди клянчат пятерку на бутылку. Что это свинство. А что, спрашиваю еще раз, все не понимая, тебя привлекало в этом Чапае? А он, отвечает Аня, был обаяшка. Типаж, как в кино, плохого ковбоя.

Я: Блондин?

Умка: Нет. Брюнет. С черными глазами. Блондинов-то обычно и не хватает на всех. А потом брюнеты в деле-то обычно и лучше.

Я (непонимающе): В каком деле?

Аня делает выразительное лицо и выразительный жест.

Я (осенило): Ааа, сомнительно.

Умка: Я тебе отвечаю.

Я: Я поверю.

И чтобы съехать с этой, ммм, темы, перевожу разговор на филологию.

Глава седьмая

Краткое посещение Литинститута

Эпиграф:

«…Чудовищная по тем временам тема диссертации — „Проблема смешного в творчестве обэриутов“… Один из доблестных преподавателей, узнав тему, одобрительно заметил: „Ага. Обэриуты — интересная народность. А что, у них уже есть литература?“»

Из автобиографии А. Герасимовой.

Мы петляем переулками. И вход в Литературный институт находится не там, где ждешь вход, с бульвара и красивого садика, а с неприметных задов. А раньше был спереди, как у людей, замечает Умка. Мне кажется, что это должна быть колыбель, святилище, хранилище и т. п. Аня уверенно ведет нас вдоль облупленных стен переулка прямо к проходной. С каждым шагом у нее все больше эмоций. Проход оказывается теперь закрыт турникетом.

Возле турникета.

Умка: А что, просто человеку нельзя теперь зайти в Литинститут?

(проходная) Ни хрена себе!!!

* * *

Идем двором. Перед нами предстают развалины забора. Директор Оля что-то неразборчиво бормочет о том, чтобы мы не снимали и не описывали факт развалин забора, потому что когда она договаривалась о съемке в институте, ей клялись, что скоро будет новый хороший, а этот не акцентируйте, пожалуйста.

Я: Это какие-то развалины…

Умка: Нет, это не развалины, это настоящий Литинститут.

* * *