Книга Андерсен - Шарль Левински

(Дорогой взрослый Йонас, в этом дневнике записано несколько весьма язвительных замечаний о Твоей бабушке Луизе. Сим я торжественно отрекаюсь от них!)

Я мог бы поспорить, что она не знает, где я работаю, но две недели назад она позвонила мне на работу и попросила зачитать ей список отелей, которые мы забронировали (три ночи во Флоренции, две ночи в Пизе, одна ночь в Сиене). После этого она для начала прочитала мне нотацию в своём лучшем учительском тоне: мол, всё это неплохо для туристов, но никак не для свадебного путешествия. И потом во Флоренции за свой счёт забронировала для нас нечто другое! Одно только название звучит как в сказке: «Palazzo Tolomei»! Исторический дворец, и у нас там будет свадебный сьют! У Хелене глаза на лоб полезут!

Я только что обратил внимание, что никогда в жизни не использовал такое количество восклицательных знаков. Вот в таком уж я восклицательном настроении!!!!! Все люди так добры к нам!!!!! Луизе сделала нам такой крутой подарок, и даже Петерман поразил меня в положительном смысле. Он вызвал меня к себе в кабинет и в своём обычном лихорадочном тоне сообщил, что он был не против того, чтобы поучаствовать в коллективном сборе денег на общий свадебный подарок, но ведь как правило при этом покупают какие-то бесполезные вещи, низачем не нужные одаряемым. Я уж было озадачился, к чему он мне это рассказывает, но тут он, якобы весь погружённый в какие-то бумаги, добавил: «Вместо этого я распорядился перевести тебе свадебный бонус в размере пятисот евро». Я думаю, ему с непривычки было неудобно сделать в кои-то веки и что-то хорошее.

И мама тоже кое-что придумала. У неё есть одна подруга портниха, и она заказала ей костюм для Йонаса, «чтобы на твоей свадьбе он тоже выглядел прилично». Настоящий тёмный костюм, только в уменьшенном масштабе. И к костюму сорочка с притороченным к ней галстуком. В среду он был, как обычно, у неё, и когда она привезла его вечером, он был в этом наряде. Я от удивления не мог произнести ни слова, когда его увидел. Чего только не сделает костюмирование! Йонас настоящий маленький взрослый.

Ill

129

В первый мой день было так, что лучше б я умер. Убил бы себя, будь на то силы. Не будь я настолько беспомощным.

Преданным, выданным.

Я-то думал, как только нарожусь, как только – наконец-то, после бесконечных девяти месяцев – буду выпущен из темноты, так всё станет по-другому.

Так я думал.

Оно и стало по-другому, но не стало лучше. Стало бесконечно хуже. Неприятности самого процесса родов были терпимы. Но то, что последовало потом… Я могу понять, отчего новорождённые так кричат.

Тебя извлекают наружу, к этому я был готов. Перерезают тебе пуповину, на это я уже настроился. И ведь они совсем не грубы с тобой. Обходятся с тобой бережно – как с добычей на охоте, когда хотят сделать из неё чучело. Неприятно, но вполне терпимо.

А потом тебе становится ясно, что ты не способен даже к тому немногому, что перед этим с трудом освоил.

Я не учёл силу земного тяготения.

В продолжение девяти месяцев я был от неё защищён. Околоплодная вода, этот первобытный бульон, держал меня, укачивал, буквально убаюкивал в ложной вере, что я могу двигаться как угодно. Я был достаточно силён для этого.

А потом я оказался снаружи, и моя слабенькая мускулатура не позволяла мне даже голову повернуть. Даже те новорождённые щенки, которых утопил отец Конни Вильмова, были сильнее меня. Но это ещё не всё.

Я так стремился к свету, так тосковал по возможности снова видеть хоть что-то – и мои глаза оказались не готовы к этому. Они не наводились на резкость. Неужели и для этого требуются мускулы?

Светло и темно – это было всё, что я мог различать. Причём «светло» было нестерпимо ярким.

Как на допросе.

Я бы покончил с этим, если бы мог, потому что мне стало ясно: я совершил ошибку, самую большую ошибку, какую только можно совершить. Я сам попал в ловушку, какую расставлял столь многим другим.

Я питал надежду.

Когда Дядя Доктор готовил свой шприц, он всегда смешивал две разные жидкости. Одной было бы мало, чтобы стать смертельной.

Надежда – когда она одна – не смертельна. Надо примешать к ней что-то ещё.

Разочарование.

130

Иногда, это бывало не часто, но бывало, мне приходилось иметь дело с объектами, у которых физическая боль не давала результата. Они терпели её, пока не теряли сознание. Потому что в них было то, за что они могли держаться.

Надежда.

Моя задача была – отнять её.

Для таких случаев я разработал крайне действенный метод: мы этих людей отпускали на волю. «Твоя невиновность доказана», – говорили мы им. «Кто-то за тебя вступился». «Объявлена всеобщая амнистия». Говорили то, что было правдоподобно для данного конкретного персонажа.

В такие моменты мы не становились вдруг дружелюбны к ним, это наоборот вызвало бы их недоверие. В наручниках их приводили в кабинет, где оставляли стоять – час, два часа, – пока бесконечно медленно заполнялись длинные формуляры. Эти документы им не показывали, но «невзначай» клали их так, чтобы те могли прочитать. Чтобы они удостоверились: это действительно бумаги на их освобождение.

Надежда.

Потом следовала деталь, которой я гордился. Всего лишь мелочь, но действовала особенно убедительно. Я давал людям, всё ещё в наручниках, подписать бумагу, в которой они подтверждали, что во время их заключения с ними обращались хорошо. Они подписывали, даже с переломанными пальцами.

Ещё больше надежды.

Дальше они попадали к кастеляну, где с них снимали наручники и выдавали вещи, отнятые при поступлении. Наручные часы, портмоне, ремень. Давали расписаться и за это тоже. Во всём должен быть свой порядок.

Только после этой долгой, тщательно инсценированной процедуры их вели на выход. К дверям, на которых было написано «Выход». Отпирали первый замок, потом второй, третий. Распахивали дверь.

Надежда ослепляет.

Потом толчок в спину и смех. Когда они понимали, что очутились не на свободе, а снова в камере, в них что-то ломалось. Потом у них быстро отнимали ремень и подтяжки, в противном случае уже не удалось бы продолжать их допрашивать. Как правило, это происходило без сопротивления. Способность к сопротивлению они теряли.

Надежда и разочарование. Теперь я испытал это на собственной шкуре. На собственном жалком, ослабленном, беспомощном теле.

Нет ничего хуже, чем родиться на свет.

131

Одни только их руки чего стоят.

Чудовищные, исполинские ладони, которым позволено трогать тебя где угодно когда угодно. Им позволено выдернуть тебя из Ничего, прижать к какому-то телу. Им позволено досаждать тебе дубовыми нежностями. Позволено тебя обследовать, даже в самых интимных местах.