Книга Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

— Ну? — спрашивает Луциан из-за моего плеча, что заставляет меня подскочить, так как я думал, что он ушел.

— Э-э, пока ничего.

— Тебе никто не рассказывал, в чем заключается эта работа?

— Конкретно — нет.

Он подвигает мне вырезку из газеты:

— Попробуй из этого что-нибудь сделать.

Я быстро пробегаю ее. Что-то про некий «дом Китса». Очевидно, идет скандал о его будущем. Наверно, у Луциана есть мысли о том, что делать с этой историей. Но он уже ушел.

— Все еще здесь? — слышу я через некоторое время другой голос. Это один из тех людей в отделе, чьих имен я не знаю. Молодой человек примерно моего возраста с хорошим произношением.

— А где я должен быть?

— Ну, только не здесь. Луциан очень не любит, когда кто-то остается на рабочем месте во время обеда. Очень дурной стиль для журналиста.

— И куда же мне идти?

— Если хочешь, пойдем выпьем со мной.

Мои глаза подергиваются влагой, что выглядит очень трогательно. Первое приятное слово, услышанное мной за весь день.

Уже в «Старом чеширском сыре» я узнаю, что его зовут Доминик и он занимается этими делами немногим дольше меня. Этот паб напоминает «Медведя» или «Торф» в Оксфорде, и тут прекрасно осведомлены о его известности. Ностальгические опилки, разбросанные по полу, и деревянная обшивка стен в лабиринте таких маленьких залов, что дохнешь — и прольешь чье-то пиво. Всюду роятся и гудят среднего возраста люди с красными лицами в светло-серых костюмах из синтетики. Журналисты — наверно, они ужасно довольны тем, что такие традиционные и хлещут пиво в известном старом притоне, где до них этим занимались целые поколения проспиртованных писак. Когда мы добираемся до стойки, сесть уже негде, и еда закончилась, так что нам приходится довольствоваться хрустящим картофелем с сыром и луком.

— И что — у тебя тоже так прошел здесь первый день? — спрашиваю я Доминика.

— Как «так»?

— Ну, ты понимаешь. Непонятно, чего от тебя хотят. Никто не обращает на тебя внимания.

— Я думаю, это не умышленно.

— Правда?

— Не стоит принимать это на свой личный счет. Просто здесь бывает столько молодых и многообещающих, что, если следить за пеленками каждого, не останется времени на выпуск колонки.

— Я не претендовал ни на что, кроме капли обычного человеческого внимания.

— Да, но оно разрушило бы творческое напряжение.

— Разрушило — что?

— Это, кажется, возникло в «Мейл», но теперь эту теорию переняли все. Она гласит, что чем более несчастливым чувствует себя человек, тем лучше он работает.

— Но это же чушь. Разве нет? У меня это вызывает только одно желание — никогда больше сюда не возвращаться.

— Может быть, на это и рассчитано. Может быть, они хотят сплавить тебя к кому-нибудь из своих конкурентов, где условия работы не такие напряженные.

— О’кей. И где же легче?

— Возможно, в «Гардиан», правда, зарплата отвратительная и не платится месяцами. В «Телеграф». Там по-прежнему обстановка как в клубе для джентльменов, а платят лучше, чем в «Таймс», где тоже нормально, если не считать влияния Мердока. В отличие от «Санди таймс», где явно хуже, потому что они еще больше озабочены творческим напряжением, чем в «Мейл». А в «Стэндард»… Слушай, мы можем успеть пропустить еще по одной.

Я чувствую себя уже достаточно окосевшим, но считаю своей обязанностью — как завзятого репортера — согласиться и заказать целую пинту, хотя мне за глаза хватило бы половины. Надеюсь, что еще четыре пакета хрустящего картофеля поглотят излишки алкоголя.

— Как вы все это выносите? — спрашиваю я Доминика.

— Гермиону?

— Значит, не я один?

— Ты встал в конец очень долгой очереди.

Я печально затягиваюсь сигаретой.

— Наверно, я просто полагался на слабую надежду, что вы все голубые.

— Ты так решил, потому что мы не пялим на нее глаза?

— Ну, меня это несколько удивило.

Голосом человека, раздавленного судьбой, Доминик произносит:

— Мы знаем, что разглядывать ее — это только мучить себя видом того, что нам недоступно.

— И никто из вас не попробовал?

— А ты бы попробовал?

— Ну, нет. Мы с ней неровня.

— С ней все неровня.

— Так зачем вы все здесь работаете?

На мгновение Доминик задумывается.

— Из-за денег, наверное, — говорит он.

— Денег?

— Не нужно делать такой удивленный вид. Ты же знаешь, что сказал об этом доктор Джонсон.

— Да, знаю. Но нет ли каких-нибудь более важных соображений?

— Например?

— Ну, не знаю. Например, возможность писать то, что хочешь, не превращая все в желтую прессу. Вырабатывать стиль.

— Боже милостивый! Ты уверен, что правильно выбрал для себя профессию?

Когда мы возвращаемся в офис, все уже на своих местах — кричат что-то по телефону или с остервенением стучат по клавишам пишущих машинок. Луциан бросает на нас многозначительный взгляд.

Я беру газетную вырезку о доме Китса и долго смотрю на нее невидящим взглядом, после чего начинаю понимать, что пьян сильнее, чем мне казалось. В пабе я чувствовал себя готовым выдержать любое творческое напряжение, которое мне попытаются навязать Луциан и его приспешники, и способным сесть и тут же сочинить статью об этом доме Китса, да таким изящным и остроумным стилем, что все сразу начнут восхищаться мной и стремиться познакомиться поближе. Но теперь, когда я вернулся на рабочее место, мои расчеты не оправдываются. Газетная статья кажется еще более тупой и скучной, чем раньше. И я боюсь спрашивать у кого-нибудь, какова должна быть моя точка зрения, чтобы мне не оторвали голову.

Время от времени я выкуриваю сигарету или выпиваю еще одну чашку кофе. При этом каждый раз я убеждаю себя, что вот после этой сигареты или чашки кофе синапсы в моей голове сработают нужным образом и покажут путь из трясины, в которую попал. Однако ничего, кроме дрожи и усиливающейся головной боли, я не добиваюсь.

То же самое происходит с телефоном. Еще один звонок — убеждаю я себя, — и я доберусь до того, кто все мне объяснит. Но вместо этого я получаю новую информацию. А у меня нет для нее места. Мне выделено всего три абзаца, которые должны быть заполнены шутками, ядовитыми ремарками, ехидными предположениями и злобными выводами, а не скучными сведениями о внушительном количестве посетителей дома Китса или прочей пропагандой, распространяемой человеком, которому я только что позвонил.

Еще хуже, что, не имея предшествующего опыта сочинения в таких сжатых пространственных рамках, я не представляю себе, в какой мере могу позволить себе красноречие.