Книга Уйди во тьму - Уильям Стайрон

И тут (над этим, сказала Элен, она размышляла с тех пор, и по-прежнему у нее нет этому объяснений — может быть, Кэри поможет), тут вдруг все, что произошло вечером, стало ясно, словно в процессе своих неустойчивых настроений она медленно качалась — то настроение поднималось, то опускалось и, наконец, установилось, так что в какой-то момент все ее мысли не спеша точно уравновесились. Она поднесла руку ко лбу, и пальцы оказались мокрыми от пота — воздух был полон какого-то запаха, вроде лигроина, и она села в постели, разбросав сигареты, спички, пепел.

И подумала: «Они считают, что я недостаточно сдержанна, не держусь с достоинством или что-то еще. Они просто считают меня чудаковатой». И, уткнувшись лицом в руки, подумала: «Господи, пожалуйста, помоги мне, я с ума схожу».

Вот оно: подозрение — реальное и оскорбительное и на данный момент с трудом отрицаемое. Что же ей делать? Она посмотрела вокруг себя — на знакомые желтые капсулы нембутала в бутылочке на ее туалете; недолго отвлеченно подумала, глядя на бутылочку: десять или, может, пятнадцать капсул навеки все уладят, — но эта мысль быстро исчезла. Ей хотелось закричать… но это глупо. И пока все это пролетало в ее сознании, она вспомнила, что выбросила из головы мысль о безумии — слишком трудно и тяжело было об этом думать дольше минуты, и, вздохнув, вытянула свои горячие ноги, так что простыня бесшумно, с потоком воздуха, накрыла ее тело словно рухнувшая палатка. Какое-то время она лежала молча, закрыв глаза, а потом безо всякой видимой причины встала и подошла босиком к окну. Тогда она на момент почувствовала себя, как она выразилась, «нормальной». По всей вероятности, свежий воздух прояснил ее мозги, и, сев в кресло у окна, она перестала потеть и дрожать. Снизу до нее донеслись звуки радио и смех Милтона, праздный, и громкий, и беззаботный, словно ничего и не произошло. Опершись локтями на подоконник, она положила подбородок на руки и стала смотреть вниз, на сад и залив. Пожалуй, сейчас, по размышлении, только время года и повлияло на нее, и она почувствовала себя несчастной, — этот конец лета, переходный месяц сентябрь, когда год словно желтеет и утрясается, остановившись, как усталая пожилая крестьянка, чтобы передохнуть, и все листья становятся тусклыми, блекло-зелеными. Все застывает в ожидании, в предвкушении, а в воздухе появляется что-то обещающее дым и огонь, и разложение. Некоторые цветы какое-то время весело цветут, но сентябрь — месяц стремительный, безумный, несущий в воздухе семена для похорон, нагоняющий на людей усталость и немного волнения, как перед отправкой поезда. Но это и приятный месяц — в нем есть своя прелесть. Настала ночь, но светло-серое небо фосфоресцировало, и в нем зажглась над заливом вечерняя звезда, словно одинокий драгоценный камень в дымном море, а внизу от земли шел запах травы и цветов, мимозы тряслись под ветром. За ними и за ивами, стоявшими на краю воды, медленно плыли, направляясь к морю, темные корабли. Война. И снова ветер, слегка прохладный, ударил ей в щеку, принеся запах соли и неизбежное начало осени, а в окно тщетно ломились большущие комары. Элен слегка подула на сетку. Комары взлетели вверх, к небу, и снова вернулись, тяжело садясь на сетку при убывающем ветре. На землю упала ветка, листья полетели по подъездной дороге и сразу замерли — армия, сраженная на ходу. Радио умолкло, тоненький голосок певицы на полуноте заглох, словно и он погиб в последнем, все растворяющем вздохе ветра, и в наступившей тишине Элен подумала, что она узница, изгнанница.

Луна взошла жаркая и оранжевая, очертив клумбу, извилистую и затененную, с дремлющими цветами, темные ивы, а под мимозой — две фигуры: Пейтон и юноши. Элен наклонилась, стала наблюдать. Они подошли друг к другу и поцеловались, и ветер, должно быть, снова затряс ветками, поскольку раздался неистовый долгий шелест и вниз полетели листья, словно крылья птиц.

— Прощай, Пейтон.

— Прощай.

— Возвращайся, Пейтон. Скорее возвращайся.

— Когда-нибудь.

— Прощай… прощай… прощай.

Элен отвернулась, снова полная неизвестно на кого направленной злости. Она легла в постель и, уткнувшись лицом в подушку, постаралась помолиться — прося не наставить ее, что казалось слишком неясным и элементарным, а скорее прося Господа просто наделить ее здравым смыслом, чтобы она возводила вину за свои страхи и злость на тех, на кого следует: «Великий Боже, я не могу ненавидеть собственного мужа; великий Боже, я не могу ненавидеть Пейтон, мою собственную плоть и кровь», — но она чувствовала: что-то не так, потому что ее молитвы, казалось, безответно возносились к небу, и она, выпустив пар, приняла две таблетки нембутала и наконец погрузилась в сон, говоря во сне: «Прощай, прощай», — тени-силуэту, женщине, которая мелькнула и исчезла, тогда как белые цветы полетели на землю, и сквозь них казалось, что она несет письмо, но кому? Элен пригнулась, чтобы лучше рассмотреть, увидела ноготки, настурции, маки, возмутительно красные, и четыре черных волоса, лежавших в ее саду, образуя слово «ГРЕХ». Она отвернулась, испугавшись, а тут Милтон сказал: «Давай, детка, я отправлю это для тебя», — и пошел с Пейтон, которая шла в шортах рядом с ним и держала перед своими бедрами, округлыми как луна, шляпу — плавильный тигель с цветами. «Прощайте, прощайте», — попыталась сказать Элен, но оба они уже сели вместе с Долли Боннер на яхту, которую подхватил шквалистый ветер, так что паруса оказались в воде, и с быстротою урагана понес в море. Воздух наполнился каскадом листьев, словно перья летевших по ветру мимо дома, гаража, сталкиваясь со всем на своем пути, а потом послышался тяжелый удар и ветер поутих. Милтон, улыбаясь, вновь появился в саду, промокший до костей, и стал колотить ее лопаткой по дереву. «Элен! — кричал он. — Элен, Элен!»

Она проснулась. Милтон стучал в дверь.

«Ладно, — слабо произнесла она, — ладно. Минутку». Она вылезла из постели и, подойдя к двери, открыла ее.

«Бог мой, — сказал он. — Что случилось? Я думал, вы упали или еще что-то и потеряли сознание. Как Моди?»

«Все в порядке», — сказала она.

«Вы вся в поту, милочка».

Они стояли там, в дверях. Оба. Кэри так и представлял себе, как это было: один — в рубашке, плотный, загорелый после лета, проведенного на поле для гольфа, даже и теперь от его дыхания исходил слабый запах виски, и он озадаченно смотрел на ту, что уже не держалась повелительницей, а просто была больной, наглотавшейся лекарств. Издали слышалось, как волны набегают на берег, издавая долгое «ш-ш-ш…», и тихо откатываются в ночь. И она держала его за руку, с редкой преднамеренной лаской гладя его, стараясь прорваться сквозь волны нембутала и сбросить с себя остатки сна, память о порывах ветра, о дожде, говоря: «Милтон, вы не должны изменять мне».

Таким тоном, который скорее всего выбьет из колеи любого мужчину.

И прежде чем он мог что-либо ответить, она монотонно отбарабанила: «Все рассыпается. Даже если понадобится вся сила, какую я имею, я употреблю ее и постараюсь, чтобы мы остались вместе, Милтон… — И она погладила его по руке, что, должно быть, еще больше удивило его. — Я знаю, чтб вы затевали, и я не допущу этого. „Тех, кого Господь соединил, никому не позволено разделить“».