Книга Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки - Мэрилин Монро - Эндрю О'Хоган

МИСТЕР ХОУВ. Так и есть.

ТРИЛЛИНГ. Нет ничего серьезнее комедии.

ДИАНА. Продолжай, Ирвинг.

МИСТЕР ХОУВ. Роман насквозь политический. В мире Достоевского никому нет пощады, но это и утешает: достается всем без исключения. Как и Диккенс, Достоевский населяет свои книги живыми людьми. Диккенс предлагает читателю вереницу эпизодов: плут, наделенный жизненной силой и собственным голосом, впутывается то в одно приключение, то в другое, и каждая ветвь событий заставляет его вступать в отношения с новыми персонажами. На Диккенса очень сильно повлияли Филдинг и плутовской роман. Книга должна не только отражать мир: она сама должна быть миром. Любой хороший роман — это фонтан жизни. Даже этот песик может написать книгу, и я первый ее прочту. Конечно, выйдет откровенный плагиат и сборная солянка из работ старых испанских мастеров. Или английских мастеров. Ну так пусть! Я не против. Нам нужно больше таких книг. Где современные юмористические романы? Это ведь пульс литературы. Они помогают исследовать общество, и исследования эти даже могут оказаться занимательными. Вот мой аргумент.

ДИАНА. Не очень тянет на аргумент.

МЭРИЛИН. А по-моему, чудненько.

ДИАНА. Чудненько?

МЭРИЛИН. Конечно. Чудненько.

ДИАНА. Что-то я не пойму, Ирвинг. Ты утверждаешь, что нашей… национальной литературе пошло бы на пользу, если бы книги писали рабочие, слуги и… собаки?

МИСТЕР ХОУВ. «Братья Карамазовы», в сущности, история домашних слуг. И вообще все великие истории на свете — про слуг.

ТРИЛЛИНГ. Бред.

МИСТЕР ХОУВ. Даже «Король Лир» — это ведь история Шута. А «Братья Карамазовы» — история Смердякова.

(Я возбужденно затявкал и тем самым принял участие в пьесе.)

ДИАНА. О, поглядите-ка. Пришел герой часа.

Ирвинг Хоув хотя бы оказался боек и открыт в своем абсурде. (Возможно, чересчур открыт: мне кажется, он стоял ко мне слишком близко и невольно впитывал мою идеологию, вкус моего жизненного опыта, волю к власти.) Мистер Триллинг, напротив, был загадкой куда менее безобидного сорта. В его колоссальном хладнокровии чувствовалось что-то зловещее. Люди трепетали перед его осторожностью, невозмутимой проницательностью, благородным нежеланием сказать слишком много или подумать слишком мало, прежде чем заговорить. За его поведением, а равно и за верой в культуру, таился страх перед царящими в мире грязью и неопределенностью. Мистер Триллинг чувствовал их и потому решил воздвигнуть вокруг себя неприступную крепость. Даже жена не могла заставить его холодное сердце биться быстрее, хотя — Бог свидетель — прилагала к тому немало усилий. На первый взгляд миссис Триллинг как будто разделяла с мужем это непоколебимое царственное спокойствие, но в действительности пыталась его истощить, незаметно подтачивала мужнино чувство собственного достоинства, одновременно стараясь выглядеть его бережным хранителем. (Не то чтобы жены обязаны беречь таланты мужей как зеницу ока, но Диана этого хотела — и сама не понимала, какую злобу пробуждает в ней его талант.) Было в ней нечто неправильное, больное, что вынуждало ее отрицать в людях те качества, которых недоставало ей самой, — только так она могла выжить. Словом, чувство собственного превосходства было для нее необходимым условием выживания. Лайонел тем временем создал фетиш из собственной моральной чувствительности, тело его стало проводником безмятежности, машиной для сокрытия страхов и терзаний. Придраться к нему было не за что: разве только к его стремлению быть безупречным. Все это я понял, пока Триллинги медленно перемещались по комнате в состоянии полной боевой готовности, одаривая своим вниманием случайных свидетелей и всячески демонстрируя, что, кроме друг друга, им никто не нужен. Все, что миссис Триллинг знала о муже, давало ей серьезный повод как сомневаться в нем, так и защищать его. Ей было прекрасно известно, что он лишь недавно простил мистеру Хоуву статью, которую тот написал в 1954 году, — статью о власти и интеллекте. В ее браке с Лайонелом давно выкристаллизовался фундаментальный человеческий конфликт, но тем не менее она считала себя почти счастливым человеком — а этого, регулярно напоминало ей собственное «я», более чем достаточно. Она взглянула на свои туфли: синие, на каблуке и с аккуратным маленьким бантиком спереди. Мистер Триллинг тем временем думал о том, как хорошо — относительно хорошо, почти хорошо — его жена держится на вечеринке, учитывая незабываемую критическую тираду Казина о ее психоаналитическом подходе к Д. Г. Лоуренсу. Мэрилин мысленно восхищалась умом и решительностью этих людей.

— Боюсь, я монополизировала мисс Монро, — сказала Диана вошедшему в комнату мистеру Казину. С ним шел сияющий и упитанный Эдмунд Уилсон: одной рукой он сморкался в носовой платок, а другой держал стакан с виски.

— Пока мы тут болтаем, Лилиан доказывает Карсон, что та ничего не знает о юге и никогда не была в Новом Орлеане.

— О, разлученные близнецы наконец встретились! — прожужжал Уилсон, похожий на крупного деловитого шмеля.

— Не знаю, знакомы ли вы с мисс Монро… — по обыкновению, заискивающе начала Диана.

— Здравствуйте, мадам!

Мэрилин протянула ему руку:

— Безумно рада знакомству.

Уилсон похлопал себя по пузу и взглянул на Лайонела. Их встреча напоминала встречу в лесу Марии и Елизаветы из «Марии Стюарт»: оба незаметно кивнули друг другу, а Уилсон тихонько кашлянул. Сам Шиллер кашлянул бы от щекотания в горле, какое ощутил Уилсон, глотнув виски и вступая в разговор. Как это принято у людей, они мгновенно избрали меня в качестве темы для светской беседы, и сразу же стало ясно, что ни тот ни другой светских бесед вести не умеет.

— Когда Генри Джеймс состарился и устал от жизни, — сказал Уилсон, — его нередко видели на Хай-стрит в Рае, где он прогуливался со своим псом Максимилианом.

— Да-да, — ответил Триллинг. — Собака как воплощение наших лучших чувств. По-моему, Максимилиан-долгожитель появился после Тоски. Леон Эдель писал, что Максимилиан как будто перенял от Джеймса часть его авторитета. — Лайонел непринужденно огляделся по сторонам. — Леона здесь, часом, нет?

— Не знаю, — ответил Уилсон и на секунду умолк. — Как вам «Рощи…»?

— «Рощи Академа»? Вы знаете, роман одновременно бесит и умиротворяет. Мы, кстати, читаем курс.

— О великих книгах?

— Именно. Наша цель — возродить утраченную веру в добродетель и силу рационального мышления. А то мы все рассчитываем только на порядок, внешние приличия и здравый ум. — Все, кроме Мэрилин, захихикали.

— Ну, Фрейда-то внесете в список — чтобы не забывали о хрупкости человеческой души?

— Разумеется: «Недовольство культурой».

— Везунчики! В смысле ваши студенты. Смотрю, вы не оставили без внимания ни одного современного бога.

— Верно, Эдмунд. Мы не смеем претендовать — по крайней мере в первом семестре — на арнольдовскую «полноту духовного совершенства», но приложим все свои силы и нехитрые таланты, чтобы ее достичь.