Книга Второй после Бога - Курт Ауст
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сигварт! Это была моя… я должен знать… – Я задохнулся. – В заповедях сказано “Почитай отца твоего и мать твою”… Я хочу следовать заповедям, но как… как мне почитать их, когда я ничего о них не знаю, почти ничего. Мне никто ничего не говорит… – Я замолчал, умоляюще глядя на него и боясь пошевелиться. Одна корова зачавкала во сне и повернулась, привалившись к деревянной перегородке между стойлами, перегородка затрещала. Где-то в ночи затрубил лось, другой издалека ответил ему. Я не сводил с Сигварта глаз. Ждал. Молчал. Только смотрел на него.
– Была зима, Петтер, – медленно проговорил он. – Сильный мороз. Самый сильный на нашей памяти, так говорили старики. Восточный ветер нес холод. Печи и очаги топили, как никогда. И в Хорттене тоже.
Никто не знает, как это началось. Ленсман считал, что пожар начался на сеновале, искры из трубы задуло на солому, и она вспыхнула. Сеновал, хлев, да и вообще бо́льшая часть усадьбы неожиданно оказались объяты огнем. Языки пламени лизали небо, загорелись даже деревья в лесу, да-да, даже у нас здесь, далеко от Хорттена, мы почувствовали жар и бросились туда, чтобы помочь. Вывели из конюшни лошадей. Тогда конюшня стояла не там, где сейчас. Но коровы… они мычали как бешеные, а мы не могли войти в хлев… не могли ничего поделать… Понимаешь, бухта и часть фьорда были покрыты льдом, достать воду было невозможно. Хозяйка усадьбы, Будель, выбежала из дома с двумя маленькими дочками. Но ее муж, Торд… он так и остался в доме, в огне. Хотел слишком много унести с собой, говорили люди, – бумаги, деньги, что-то еще, не знаю. Твоя мать… – Сигварт открыл глаза. – Твоя мать, Петтер, не успела выбежать. Ее каморка находилась между хлевом и сеновалом и…
Я не спускал с него глаз, с его губ. Следил, как они шевелятся, произнося слова. Наконец они перестали шевелиться. Он замолчал.
Я ждал, надеясь, что он продолжит рассказ, но он молчал.
– А что… что было со мной? Где?..
Сигварт глянул на меня со странным выражением лица, почти с удивлением, он смотрел на меня, словно хотел навсегда запомнить мое лицо, впивался глазами в каждую черту, потом изобразил гримасу, которую можно было принять за улыбку.
– Правда, где ты был в это время? Ты тоже выбежал из дома. Сумел выбежать. – Его глаза смотрели в темноту у меня за спиной. – Да, ты сумел выбежать. Мы знали, что тебе это удалось, потому что не обнаружили тебя в сгоревших руинах. Но каким образом тебе это удалось… это известно одному Богу. Мы тебя не нашли.
– Меня не нашли? – громким шепотом спросил я. – Значит, меня не было среди тех, кто помогал тушить пожар?
– Нет. Ты исчез. Тебя не нашли. Нигде не нашли.
– Но… – Я вдруг онемел. Искал в памяти языки пламени, жар, восьмилетнего мальчика, который потерял маму, звал ее, кричал, плакал… и не находил ничего, ни одного смутного воспоминания. Ни единого.
– Тебя нашли лишь три дня спустя, далеко, на Бастёйене. Ты прятался на сеновале у Кристенсенов, завернулся в шкуры, что лежали в санях. Говорили, что ты был едва жив. Наверное, ты ночью перебежал туда по льду. Слава богу, что не замерз. У тебя на затылке была большая рана, словно на тебя упало бревно. Одна рука сильно обгорела, и рана воспалилась. Много дней, а может и недель, тебя трепала лихорадка, и ты не приходил в сознание. Всю зиму ты пролежал в усадьбе на острове. Тебя там выходили.
Я с удивлением посмотрел на свою руку, шрам… Я всегда думал, что он остался у меня после драки с Нильсом.
– Пробст заплатил им за тебя, не удивляйся… пастор Глоструп, он собрал денег, чтобы помочь и Будель с дочками пережить ту зиму. Будель уехала к своей сестре и зятю, и я не знаю, как в дальнейшем сложилась их жизнь.
Сигварт отпил немного невкусного питья и сморщился.
– Ленсман расспрашивал тебя. Но ты ничего не помнил, ни пожара, ни того, что случилось в ту страшную ночь… и даже того, что было раньше, за несколько дней до пожара, вообще ничего. Не уверен, что ты помнил собственное имя. Пастор Глоструп считал, что тебя надо оставить в покое и не напоминать о случившемся, что тебе лучше все забыть. Ленсман перестал копаться в этом деле. Твою мать похоронили, когда ты еще лежал на Бастёйене в полном беспамятстве. Поэтому ты и не помнишь ее похорон. Ты остался на острове, работал, тебя там кормили, так прошли лето и осень. Кристенсен был хороший мужик. Потом в Хорттен приехали новые хозяева.
У меня странно зашумело в ушах, я хотел поднять руки, но был вынужден за что-то ухватиться, за край топчана, чтобы не упасть, обессиленный, полумертвый…
– О господи, Петтер! – Сигварт быстро сел, схватил меня за плечи, сжал, горько бормоча, что я сам заставил его все рассказать, что он предупреждал меня, говорил, что мне ни к чему это знать.
– И так, – я покашлял, чтобы прочистить горло, – так я вернулся обратно в Хорттен…
Сигварт сел и обнял меня.
– Хватит, Петтер. Не надо больше об этом. Я и так сказал тебе слишком много. – Он прижал мое лицо к своей небритой щеке. – Бог покарает меня за мой длинный язык. О господи, Петтер! – Он качал меня в объятиях, и я вспоминал, как часто это бывало в детстве и потом, когда я был уже подростком, он качал и убаюкивал меня, и мне хотелось, чтобы так было всегда; я почувствовал, как на меня нахлынули воспоминания, что-то растопили и освободили во мне, и это вылилось в слезах, я плакал, плакал, плакал, а Сигварт обнимал меня, гладил по спине и бормотал:
– О господи, Петтер, о господи, что я наделал.
Год 1703 от Рождества Христова
Облака неслись мимо осенней луны, как жирные чайки, ветер рвал волосы и одежду. Он свистел в верхушках деревьев, ломал ветви и швырял их в небо. Внизу, в темноте, стонала и пенилась вода, но я ничего не видел. Осенний шторм налетел неожиданно, пока я сидел у Сигварта, этот не очень-то и сильный шторм предупреждал о том, что нам преподнесут осень и зима. Ветер проникал под одежду, продувал насквозь, и я ощущал себя как дуршлаг. Тем не менее я остановился у высокого ясеня и сел, мысленно снова слушая голос Сигварта. Слушал, как он говорит, что Петрине Олюфсдаттер не сожгли как ведьму, не сгноили в тюрьме как преступницу, что она не была бесчестной мошенницей – нет, она была обычной работницей, которая родила незаконного ребенка. И погибла во время пожара на усадьбе, как многие погибали и до нее. Она стояла у позорного столба, это верно, ее приговорили к этому, как распутную женщину, но после этого она исправилась. Будель и Торд из усадьбы Хорттен взяли ее к себе, хотя она была падшая женщина, и заботились о ней и обо мне. Они оставили ее у себя, несмотря на то что молва о ней прокатилась по всему приходу, сделав Петрине пугалом для всех уважаемых людей. Хозяева Хорттена оставили ее у себя, потому что она была хорошая и работящая женщина, сказал Сигварт, вытащил бутылку и сделал глоток, а потом протянул бутылку мне. Работящая и порядочная, никогда не брала ничего чужого. Выносливая, каких мало, да, пока не начала кашлять…
