Книга Лунный Тигр - Пенелопа Лайвли

Пишите для меня время от времени, так он сказал. Пишите, когда захотите, о чем захотите, пишите предельно жестко, если хотите. Провоцируйте. Пускайтесь во все тяжкие. Заставьте людей говорить о том, что интересно вам. Вы это умеете.

Когда вышла моя первая статья — атака на последнюю работу ведущего ученого-историка, — Джаспер был изумлен. Вдобавок он чувствовал, что его обошли. На страницах одной из авторитетнейших британских газет красовалось мое имя, набранное крупным шрифтом. Как, пожелал он узнать, мне это удалось? Джаспер в свое время и сам подвизался в журналистике. «Гамильтон меня попросил», — ответила я. «Откуда ты вообще знаешь Гамильтона?» — «О, — небрежно бросила я, — мы познакомились с ним в Роквилле. Помнишь человека, с которым я беседовала за обедом?»

Джаспер так и не получил работу в НАТО. Вовремя сообразив, что такая должность может проложить дорогу к власти, но не к богатству, он выбрал более стандартный вариант: поучаствовал в разделе телевизионного пирога, вошел в совет директоров торгового банка. Он ревновал меня к моему успеху. Мужчины вроде Джаспера не любят женщин вроде меня, а лишь восхищаются ими и испытывают желание стать партнером такой женщины. В действительности же им по душе уступчивость и подчинение. Ему бы отлично подошла Сильвия.

Хватит уже о Джаспере. Есть, конечно, некая занимательность и ирония в том, что именно Джаспер волею случая снабдил меня трибуной для публичных выступлений и, таким образом, косвенно ответственен и за многое другое. Но главным в том необычном визите были, конечно, не Джаспер и не Гамильтон, а само место, то, как оно выглядело тогда, наглядно демонстрируя, что история — это иллюзия. Там я пережила грубейшее оскорбление. Лежа в постели, я горевала о Томе, но днем, вслушиваясь в разговоры холеных, самодовольных мужчин и женщин, походя кроивших будущее и перекраивающих прошлое, я испытывала ярость. Сейчас, вспоминая это я уже могу цинично улыбнуться. Но тогда, в молодости — хотя я была не так уж молода, — мне хотелось обрушить на их головы их же собственную статистику, концептуальные проекты и расчеты. Сам замок был похож на декорацию к фильму, насмешку над собственным прошлым, легкомысленную, как херувимы и распутницы на потолке. Мне хотелось крикнуть, что история — это хаос, смерть и утраты. А вы сидите здесь, подсчитываете доходы и рисуете палочкой на песке.

13

— Как вы спали? — спрашивает сиделка.

— Так себе, — отвечает Клаудия. — Мне снился кошмар. Сейчас я припоминаю, что это был один из самых ужасающих моментов истории начала шестнадцатого века. Отступление испанцев из ацтекской столицы Теночтитлан.

— О, господи, — бормочет сиделка, встряхивая подушки, — посадить вас?

— По дамбе. Цоканье лошадиных копыт по булыжникам. Стрелы. Вопли. Кровь, сталь, мушкетный огонь. Дым. Пронзительные вскрики. И лодки, лодки, так и кишат, так и толкутся, вода как кипящий суп, индейцы лезут из лодок по обе стороны дамбы, штурмуют ее волна за волной. Испанцев тащат с коней, они катятся в воду, тут же скрываясь под навалившимися телами индейцев. Стрелы сыплются дождем. Страшный шум.

— Прямо как в кино, — говорит сиделка. — Так вы про это рассказываете.

— Интересно, что вы это сказали, — замечает Клаудия, — По разным причинам. Но во сне это было реальнее некуда, уверяю вас. Я сама кричала и обливалась потом вместе со всеми. Интересно — тут, конечно, дали себя знать неисповедимые пути подсознания, — что вначале я видела как бы Темзу. Лондонский мост. Ветхие домики на консолях — и баржи лодки, еще какие-то суденышки, так что почти не видно воды. Похоже на какую-то картину, которую я когда-то видела но позабыла

— Со снами вообще забавно, — говорит сиделка, — вот у меня однажды…

Но в то самое время, как я благодушно наблюдала со стороны за картинкой в Лондоне, я каким-то образом стала непосредственной участницей сцены в Мексике. Это меня в любую минуту могли проткнуть, разорвать на части, вспороть живот, насадить на копье. Я сражалась, чтобы остаться в живых. Но вот кем я была — ацтеком или испанцем?

Сиделка, которая чувствует, что с нее довольно, приподнимает изголовье кровати, берет ворох наволочек и простыней и выходит из комнаты.

Свою книгу о Мексике я написала из недоверия. История Эрнандо Кортеса не могла быть правдой. Невозможно представить себе человеческое существо столь храброе, харизматичное, упорное и, по всей видимости, несокрушимое. Как мог этот алчный, лишенный воображения фанатик вести несколько сотен солдат в чужую страну, о топографии которой он не имел ни малейшего понятия, чтобы, схватившись с народом, сделавшим убийство и жертвоприношение чужеземцев смыслом существования, захватить их столицу и пленить вождя? И преуспеть в этом. А когда удача все же отвернулась от него и он вынужден был убраться восвояси — построить тринадцать военных судов и протащить их сто сорок миль по горам, потому что город, расположенный посреди озера, можно было захватить, только имея превосходство в кораблях. И снова ему это удалось. И кто он, человек, сумевший задумать и воплотить все это, — герой или маньяк?

Прескотт,[109]всматривавшийся в Кортеса из Бостона 1843 года, считал его зеркалом своего времени. И написал о нем великую историю. Сама история была, конечно, еще и зеркалом личности просвещенного, мыслящего американца образца 1843 года. Точно так же, как моя книга была полемически заостренным самовыражением упрямой и независимой англичанки 1954-го.

Ничего удивительного, что тут не обошлось без подсознания и снов. Это был один из самых знаменательных примеров противостояния различных рас и культур в мировой истории. Помимо всего прочего, в нем просматривается смутное провозвестие грядущего — торжества технологий. По численности воинов Кортес уступал противнику в пятьдесят, сто, тысячу раз — но у него были панцири, порох, корабли и пушки. А главное, он знал, чем обладает, а ацтеки этого не знали. И поэтому они, никогда не видавшие лошадей, верили поначалу, что испанские всадники — это волшебные существа, подобные кентаврам. А еще они считали испанцев бессмертными, и те поддерживали в них эту веру, хороня своих убитых ночью, тайком. У Кортеса были технологии, а еще у него было то, что Прескотт называл «тусклым светом разума». Тусклым — по сравнению с серединой девятнадцатого века? Или из-за того, какие цели он преследовал? Так или иначе, ацтеков он прямо-таки ослепил. Их конфедерация треснула под натиском нескольких сотен алчных фанатиков и авантюристов; армии, города — весь их хрупкий мир был потрясен до основания. В Мексику пришла цивилизация.

В сущности, это была победа одной мифологии над другой. Ацтеки — «простодушные дикари», как охарактеризовал их Прескотт, — служили богам, которых следовало умиротворять, чтобы наступило завтра и солнце не перестало светить. Испанскому богу тоже нужны были жертвы — новообращенные по всему свету — и благочестивое поведение как входной билет в вечную жизнь. Это были абсолютно разные устремления, которые шокировали представителей иной культуры. Интересно отметить, что ацтеки, между прочим, умерщвлявшие жертв, вырезая сердце из груди, были потрясены испанским обычаем сжигать еретиков. Жестокость, судя по всему, — качество, не осознаваемое его обладателем.