Книга Лунный Тигр - Пенелопа Лайвли

Клаудия берет брошюру с ночного столика и читает, что замок, вотчина герцогов де Роквилль, построен четыре столетия назад и ныне преобразован (с минимальным вмешательством в исторический облик здания) в Роквиллевский конференц-центр, который занимается проблемами послевоенного мира, специализируясь на проведении конференций экспертов из разных сфер: науки, политики, дипломатии, а также военной. Слог буклета одновременно пафосный и уклончивый: намеки на могущественную международную поддержку, попытки поразить читателя экономическим жаргоном и многословные высокопарности о мире, толерантности и надеждах человечества. Среди высокопоставленных посетителей Роквилля, начиная с его открытия в 1948 году, были Черчилль, Джон Фостер Даллес,[106]генерал де Голль, профессор Джон Кеннет Гэлбрейт,[107]Даг Хаммаршельд.[108]

Клаудия переодевается и сходит вниз. На этой неделе эксперты из разных сфер собрались в главном зале для приемов, попивая аперитивы под хрустальными люстрами и клубящейся потолочной фреской, являющей шестнадцать сюжетов. Херувимы ведут упирающихся дам в дезабилье вокруг пушистых, словно усыпанных сахарной пудрой, облаков. Она медлит несколько мгновений перед тем, как войти, рассматривая сначала потолок и худосочную, с золочеными ножками, мебель, а уже затем экспертов. Мелькает военная форма (такого высокого ранга, что на него указывают лишь случайная ленточка или нагрудный знак), профессорский твид и дипломатическая полоска. Женщин мало — несколько строго одетых чопорных фигур, секретарского вида девицы, скромно жмущиеся по углам, известная итальянская женщина-политик, а также администратор, которая сейчас же устремляется к Клаудии с гостеприимной улыбкой. Клаудия осторожно отделяется от дверного проема и входит в толпу; на другом конце зала Джаспер разговаривает с какими-то американцами в военной форме. Она видит его, но идет к окну и останавливается рядом с мужчиной, который в одиночестве изучает потолок.

— Как неуместно, — говорит она, беря с подноса бокал.

— Напротив, — отзывается человек, — это мы неуместны. Роспись была здесь раньше нас.

Клаудия смотрит на него более пристально. Ничем не примечательный, невысокий, опрятно одетый мужчина, усы щеточкой. Таких никогда не замечаешь в толпе — может, поэтому он стоит один.

— Вы правы. Мне следовало выразиться по-другому.

Человек ставит свой опустевший бокал обратно на поднос, берет другой.

— Кто вы? — спрашивает он.

Клаудии хочется вспылить, но что-то в его облике заставляет ее ответить. Вопрос был задан напрямик, но не грубо, а она одобряет прямоту. Она называет ему свое имя.

— Я читал вашу книгу. О Тито.

Клаудия заливается румянцем. Она довольно тщеславна (о, более чем!), еще не стяжала громкой славы и поэтому любит, когда ее узнают. Теперь все ее внимание, оставив за кадром бурлящую комнату, херувимов и дам в дезабилье, переключилось на собеседника. Его внешность — теперь она понимает это — обманчива, в нем чувствуются целеустремленность и непреклонность. Это человек, который привык задавать вопросы, получать ответы и приказывать. Она спрашивает, как его имя.

Джаспер все еще в наполненной клубами табачного дыма комнате. Он пьет виски с двумя американцами, англичанином, итальянцем и бельгийцем — людьми влиятельными и со связями. Он произвел на них — и понимает это — хорошее впечатление. Когда наконец они встают, оставляя пустые бокалы, полные пепельницы и углубления в кожаных креслах, он чувствует себя хорошо, просто прекрасно. Ему нужна Клаудия, которая ушла рано. Он видел, как за обедом она оживленно беседовала с каким-то мужчиной (настолько заурядным и не представляющим угрозы, что можно было лишь великодушно улыбнуться), но когда он увидел ее немного позже, она сказала, что вроде как ляжет спать пораньше.

Еще раз подведя итоги дня, Джаспер пустился — слегка нетвердой походкой — по широким коридорам замка.

Клаудия лежит в постели с зажженным светом и книгой в руках. Книга — самообман, который больше не действует, поэтому она в конце концов выпускает ее из рук на пол. Она лежит в этой незнакомой комнате и страдает. Душа и тело надрываются от боли. Все, что ей удавалось заглушить, вдруг ожило. Она мучается от боли и оплакивает Тома. Он никогда не покидал ее, но чувства словно уснули, улеглись, отжив свой срок. И все же то и дело что-нибудь воскрешало их, и вот она снова вернулась на десять лет назад, в то каирское лето, вернулась с новым невыносимым знанием.

Напрасно она позволила себе говорить о войне. Напрасно. Это все вино, льстящее самолюбию внимание, вопросы и соблазн приумножить свои достижения.

А сейчас она слышит стук в дверь, и это может быть только Джаспер. Она вся напряглась. Тело Джаспера этой ночью было бы оскорблением. Тело любого мужчины, кроме Тома. А Том мертв. Мертв уже десять лет.

Входит Джаспер, одетый в халат.

— Я боялся, что ты спишь. Я поговорил кое с кем. Прости, что бросил тебя одну, дорогая, должен был обедать с натовским генералом. А кто был твой собеседник?

— Человек, — говорит Клаудия, глядя в потолок.

Джаспер снимает халат и тянет одеяло.

— Нет, — говорит Клаудия. — Прости, Джаспер, не сегодня.

— В чем дело? У тебя месячные?

— Да, — отвечает она. Так проще.

Он не выпускает одеяло:

— Я не против.

— А я против. Пожалуйста, Джаспер, оставь меня.

Джаспер хочет возразить, но потом уступает. Голова его затуманена спиртным, желание начинает иссякать. Он зевает:

— Ну ладно, милая, я понимаю. Спокойной ночи. Хорошо что мы сюда приехали. Я, кажется, кое-что нашел.

— Вот как? — спрашивает Клаудия, не глядя на него.

Но в действительности, это я тогда нашла кое-что, даже не предполагая этого. Гамильтон, неприметный Гамильтон, которого Джаспер за весь уик-энд едва удостоил взглядом и с которым ни разу не заговорил, был владельцем газеты. Не имея блеска некоторых воротил с Флит-стрит, он был куда более сдержан, но ничуть не менее влиятелен, а заурядная внешность была благословением, позволявшим ему оставаться неузнанным. Так Джаспер упустил свою удачу. «Чем вы собираетесь заниматься?» — спросил меня Гамильтон. Я заговорила о Египте; он, как оказалось, читал некоторые мои очерки. Я сказала, что хочу писать книги по истории. «А вы не хотите подыскать себе еще какую-нибудь войну? В ближайшие несколько лет в них недостатка не будет». Я ответила, что никогда больше не хотела бы видеть войн. Еще я сказала, что не хочу заниматься журналистикой. «Жаль, — отозвался Гамильтон. — А я хотел предложить вам работу».