Книга Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников

школе! Ему что, учись только. Но ведь не скажешь, что тяжеловато мне приходится: сам я этого хотел.

И на заводе не все легко и гладко у меня шло. Помню один такой день. На улице хлестал холодный дождь со снегом. Пробираясь по расквашенной грязной улице к заводу, чтоб развеселить себя, старался думать о приятном. Вспоминал поездку в Коробово. Что это было за время! Там Ефросинья ставила передо мной и дедушкой по кринке молока. Молоко топленое, с желтыми точечками масла, с блестящей коричневой, словно хромовой пленкой. И густое-густое. Пей да радуйся.

— Васька, Вась! Да ты что будто контуженный? — услышал я.

Какая-то женщина, задыхаясь, спешила за мной.

— Васька, ты что, не узнал? — схватив меня за хлястик ватника, крикнула она. — Бегу-бегу, а ты…

— Какой Васька? — спросил я, останавливаясь. — Я Пашка.

И вдруг вспомнил эту женщину. Это же мастера Горшкова жена. Когда мастер Горшков работал по три или четыре смены и ему приходилось ночевать в цехе, жена приносила ему к проходной что-нибудь поесть. Значит, опять Горшков работал не одни сутки подряд. Железный он был, что ли?!

— На-ка, Пашенька, отнеси моему, а то, поди, совсем оголодал старый, — и протянула бидончик, спаянный из трех консервных банок.

— Что мне стоит! Передам, — сказал я, взял бидончик и двинулся к проходной.

И хоть хорошее сделал я для Горшкова, он буркнул мне что-то вроде «сиб» вместо «спасибо» и сердито тряхнул в кармане гаечными ключами. Горшков всегда носил в карманах ключи. Когда шел мимо, в такт шагам раздавался звон да бряк. Работали у него всё больше подростки, вроде меня, и поэтому приходилось таскать с собой гаечные ключи да отвертки. У того станка винт подзатянуть, у другого гайку ослабить.

Около Горшкова, огромного, басовитого, мы были как цыплята рядом с наседкой. Он заботился о нас. Под ноги многим токарям подставлял ящики из-под деталей, а то до станка им не дотянуться. У меня тоже с полгода торчал под ногами такой ящик, припасенный мастером. Но теперь уж ящика нет. За год я сильно вытянулся.

Почти год я был в цехе, а на станок ДИП меня все не переводили. Работал я на старом станке с ремнем-трансмиссией. Звали его «варварушкой». ДИП — это «догнать и перегнать». А на «варварушке» никого не перегонишь. Так и скрипишь всю смену. Потом вдруг ремень начнет соскакивать со шкива или, того хуже, возьмет да порвется. Тогда горя примешь! Пока ищешь шорника да он ушивает брезент, времени ой сколько уйдет! Время уйдет, а деталей не прибавится. Вот и начнет коситься на меня Горшков. А что я сделаю?

— На ДИП тебе рано. Вот азы поймешь — тогда… — прогудел он как-то мне в ухо и недружелюбно посмотрел через круглые захватанные очки, перевязанные нитками. Глаза сквозь стекла были у него большие, как у лошади, и удивленные. А чего удивляться? Попробовал бы сам на «варварушке» работать!

Вчера Горшков особенно сильно на меня разобиделся из-за того, что опять у моего станка слетел ремень. Даже сказал мне, махнув с пренебрежением своей ручищей:

— Из одной деревни вы с Андреем, а, видно, дома стояли на разных концах. Что-то не сильно ты похож на него.

Но разве я виноват, что у меня «варварушка»? Правда, мой сосед Анкиндин Ивонин и на «варварушке» выжимал две нормы. Как-то он умел. А я не умел. У меня ремень соскакивал со шкива.

И сейчас то же самое: только я включил станок, слетел ремень. Пока надевал его на шкив, с полчаса прошло, а то и больше.

Проходя мимо меня, Горшков хмурился. А с другими, у кого получше дело шло, и шутил и смеялся. Слышал я его неторопливое «хо-хо-хо».

Перед обедом он, совсем веселый, собрал нас всех вместе, снял шапку, обнажив седые лохмы, и радостным голосом прочитал из сводки Совинформбюро сообщение о том, что наши войска бьются за Киев. Уже за Киев! Лицо у мастера было довольное, и мы радовались. На лад дела идут! Вот освободят наши Киев, потом до границы дойдут, а после этого, пожалуй, скоро фашистам придет каюк. Вот радости будет!

От Андрюхи мы получили открытку. Тоже веселой она была. Он писал, что до победы осталось не так уж долго. Победим, он приедет домой, и мы отпразднуем встречу в самом лучшем ресторане. Мы с дедушкой этим были смущены. У дедушки и для работы и для дома были одни толстые суконные брюки с пузырями на коленях. В них, что ли, он пойдет? Новых-то пока завести не удается. Я из нарядов имел только новую телогрейку, которую собственноручно сшила бабушка. В ней, что ли, идти в ресторан?

Чудак Андрюха: пойдем в лучший ресторан. Да у нас в городе и ресторан-то один-единственный. Он и худший и лучший.

Смешной Андрюха. Чудак. Нет, почему чудак? Вот возьмем да и сходим все вместе в ресторан: поедим как следует, поговорим, музыку послушаем. Что мы, хуже других? От этого решения пойти в ресторан и мне стало весело. Обязательно сходим!

Мастер хитер, знает, с чего начинать. От сводки Совинформбюро перешел на цеховые дела.

— Вот наши войска хороший подарок преподнесут. А как мы встречаем Октябрьские, с чем подходим? — И напустился на меня: — Ты какое обязательство брал, Коробов?

— Сто двадцать, кажись.

— «Кажись»! Эх, ты! Сто двадцать процентов, «кажись»! Так сколько ты должен деталей за смену обтачивать?

Я как-то и не думал об этом. Сколько? Раньше, до обязательства, вытачивал тридцать пять и теперь тридцать пять. А сколько надо, разве сообразишь сразу, когда на тебя смотрят все рабочие да еще мастер ругает и передразнивает?

Я ничего не сказал. Только потерся спиной о бабку суппорта, потому что вдруг нестерпимо зачесалось между лопатками.

— Вот и поговори с ним. С него как с гуся вода, — махнул ручищей Горшков и опять стал сердитый, брови торчком. — Нет у тебя, Коробов, куража, гордости рабочей. А ведь ты по разряду уже работаешь. Не ученик.

Выдумал тоже слово — «кураж». Это пьяные куражатся, а я бы рад лучше работать, да ведь «варварушка»…

Потом все ушли на обед, а я остался возиться со станком. Мне было обидно. Так обидно, как никогда. Эх, «варварушка», «варварушка», бесчувственная ты старуха! Я даже сплюнул. Ремень болтается, весь исшитый.

«Пусть шорник на новый меняет! Раз с меня требуют, и я буду требовать», — решил я и пошел искать шорника.

Шорник был маленький, рыжеусый. Все время смолил свою трубку, поэтому за глаза его называли «Паровозик».

— А ну