Книга Церковный суд на Руси XI–XIV веков. Исторический и правовой аспекты - Павел Иванович Гайденко

что фактическое управление ростовской кафедрой оказалось в руках епископа Феодора[508]. Если не вдаваться в разбор сложных отношений между Киевом, Константинополем и Владимиром, которым посвящен значительный пласт литературы, логично предположить, что причины интердикта следует искать в конфликте, который вероятно, возник между епископом Феодором и ростовцами. В перечне лиц, вынужденных понести наказание, значились не только горожане («простецы»), но и монахи, священники и даже игумены[509].

Насколько обоснованным было наложение интердикта? Если принять во внимание, что епископ Феодор фактически вторгся в чужую епископию, любые его дальнейшие действия на территории такого церковного округа становились незаконными[510]. Тем не менее, нельзя исключать того, что самому архиерею происходящее виделось иначе. В качестве церковного наказания интердикт с XII в. использовался в Западной Европе[511]. В Византии интердикт в описываемую эпоху прослеживается преимущественно в гражданских имущественных спорах, когда возникает необходимость ограничить чьи-либо права на пользование имуществом[512]. Все изложенное позволяет заключить, что наложение интердикта на церкви было, скорее всего, вызвано отказом храмов и монастырей подчиниться епископу Феодору и подтвердить его право контролировать церковные имущества в Владимирской и Суздальской епископии[513]. Так, в решении архипастыря вполне успешно переплелись византийская и латинская практики наложения интердиктов, создав прецедент, благодаря которому интердикт стал эффективным оружием в борьбе высшей церковной иерархии с любыми формами непослушания и церковно-политической самостоятельности[514].

Не меньший интерес вызывают наказания, применявшиеся к духовенству и «простецам». Летописная запись сообщает о следующих наказаниях: отрезание бороды, «порезание голов», ослепление и распятие на стене. Покушение на бороду было явным проявление бесчестия. Во всяком случае, именно так подобное оценивалось в обществе. Поэтому Русская Правда запрещала любое покушение на чужие бороду и усы[515]. Не менее экзотично и жестоко второе наказание – «головъı порѣзъıваӕ». В данном случае подразумеваются действия, совершаемые ножом. Однако крайне сомнительно, чтобы на Руси могла быть применена казнь через отрезание головы ножом. Поэтому, скорее всего, в данном случае говорится о стрижке наголо[516], при которой мог быть использован нож. Наконец, совершенно неожиданным видится распятие осужденных на стене. Впрочем, при всей необычности перечисленных наказаний, все они являются расправами, почерпнутыми из норм Эклоги. Однако их чуждость русской культуре придавала казням особую негативную оценку.

Так, 15 правило упомянутого свода предписывает: «Вошедший в алтарь днем или ночью и похитивший что-либо из священной утвари да будет ослеплен. Если же не в алтаре, а в нефе что-либо украдет, да будет высечен [букв. – отодран] как нечестивый и наголо остриженный да будет изгнан»[517]. Не менее красноречиво 50 правило, определяющее наказание за разбой или сопротивление, повлекшие убийство: «Разбойничающий и устраивающий засады и убивающий в том месте, где захвачен, да будет распят на фурке»[518]. Под фуркой, как правило, понималось некое приспособление, помост или раздвоенный столб, которые могли использоваться для театрализованных представлений или для наказаний. То есть несанкционированное проникновение горожан и пастырей в храм в условиях интердикта интерпретировалось как похищение церковного имущества, порождая ряд последствий для пойманного. Аналогично наказывались все, кто пробовал отстоять свои права.

Таким образом, епископ Феодор совершал суд над горожанами и духовенством в соответствии с нормами Эклоги. К ней же он мог прибегнуть только в случае, если бы встретил сопротивление горожан. Однако летописи о таких волнениях не сообщают. Единственным следом подобных протестов остаются примененные архиереем нормы. Впрочем, примечательно еще одно обвинение в адрес архипастыря: «Многие бо люди пострадали от него в его правление, и сел лишились, и оружия, и коней, и попали в холопство, [испытали] заточение и разграбление».

Анализируя приведенный отрывок, Е. Е. Голубинский пришел к выводу, что жертвами епископского насилия стала ростовская знать[519]. Именно она в результате принятых судебных решений лишилась сел, оружия (которое, вероятно являлось и предметом роскоши, и символом статуса), коней, подверглась потоку и разграблению – наказаниям, приводившим к социальному и экономическому уничтожению политических противников. В результате применения данной расправы все они фактически низводились до состояния воров[520]. Часть же знатных лиц даже попала в холопство[521]. При том, что летописное повествование создает впечатление, что епископ Феодор неистовствовал короткое время, в действительности злоупотребления продолжались не один год. Летописец прямо указывает, что несправедливость и насилие сопровождали все правление епископа Феодора, «въ держаньи ѥго», т. е. продлилось несколько лет.

Поток и разграбление указаны последними неслучайно. Согласно Пространной Русской Правде, потоком и разграблением наказывались в трех случаях: во-первых, за разбой; во-вторых, за конокрадство[522]; в-третьих[523], за поджег гумна[524]. Принимая во внимание описанные в обвинительном заключении против епископа Феодора обстоятельства, логично заключить, что все перечисленные преступления ни что иное, как формы сопротивления, которые могли оказываться представителями знати, вероятно, пытавшейся вернуть отнятое у них имущество, коней, либо решавшейся на поджег, чтобы не допустить попадания в руки обидчиков изъятого. Именно поэтому поток и разграбление стоят после того, как были перечислены совершенные епископом Феодором несправедливые суды. Во всех случаях взыскивавшееся с преступников имущество, согласно нормам Русской Правды, поступало князю, а не епископу, из чего следует, что совершенные в Ростове расправы были совершены в интересах Андрея Юрьевича. Все перечисленные доводы еще раз указывают на то, что действия Феодорца в Ростове не были проявлением его безумства или частной инициативой, и опирались на санкцию князя. Несомненно, современники понимали происходящее. Однако, желая предупредить княжеский гнев, летописец, как полагал Н. Н. Воронин, в своем «памфлете» против епископа Феодора всячески возвышал князя, снимал с него какую-либо вину и льстил[525]. Правда, возникает вопрос – насколько канонично участие Феодорца в подобных судах, сопровождавшихся вынесением крайне жестоких наказаний? Решая сложную задачу участия архиереев в наказаниях, 11 глава 123 Новеллы имп. Юстиниана предложила успешный выход из затруднительной ситуации: «Так же не дозволено епископу бить кого-либо своими руками, ибо это чуж до иереям»[526].

Все перечисленное позволяет прийти к ряду выводов. Прежде всего, совершенно очевидным видится тот факт, что при вынесении судебных приговоров епископ Феодор руководствовался не только нормами Русской Правды, но и нормами Эклоги. Именно правила упомянутого византийского правового свода прослеживаются в вынесенных наказаниях. Несомненно, что инициатором и наиболее заинтересованным лицом в наказании горожан и ростовского духовенства выступала княжеская власть. Епископ Феодор в этой истории предстает ревностным исполнителем воли своего покровителя и верным помощником Андрея Боголюбского. Вместе с этим, представив горожан в качестве невинных жертв, летописец предпочел уклониться от упоминания тех обвинений, какие были предъявлены ростовцам. Таким образом, можно заключить, что совершенные епископом Феодором