Книга Оникс и слоновая кость - Минди Арнетт

– Почему это? – Она улыбнулась уголком рта, глядя на него из-под тени длинных темных ресниц.

– Потому что… не хочу тебя бросать. – Принц наклонился, собираясь ее поцеловать, но Кейт прижала палец к его губам.

– Даже не думай! Станешь королем и сможешь сам устанавливать законы. Ты обязательно должен победить, должен насладиться своим триумфом. Мы что-нибудь придумаем и вместе отпразднуем это событие!

– Если только нам когда-нибудь будет явлен знак, – ответил Корвин.

Как же она ошибалась! Никакой радости он сейчас не ощущал, лишь страх и тяжесть на сердце. Корвину ужасно не хотелось участвовать в уроре. Может быть, в детстве он еще и верил, что достоин пройти ритуал, но жизнь доказала обратное. Корвин привычно покосился на наручи, проверяя, не видно ли татуировки. Проще было бы скрыть ее чар-камнем, но тогда наверняка поползли бы слушки.

Темный вход в храм показался ему разинутой пастью дракона. Впрочем, отступать было поздно. Кощунника, отказавшегося от урора, ждало проклятие богов. До сих пор только один человек из рода Тормейнов не пожелал проходить ритуал – брат Морвина, прапрадеда Корвина. Его имя было вычеркнуто из памяти и летописей. Отныне его звали Безымянным.

Эдвин и Корвин спешились, передав коней на попечение гвардейцев. Едва принцы вступили в храм, загрохотали барабаны. Вдоль стен скупо освещенного алтаря выстроились жрицы в мерцающих радужных одеяниях. Они били в барабаны в завораживающем ритме топота конских копыт. Женщины играли с завязанными глазами, подняв лица к расписному потолку. У престола в такой же позе застыла верховная жрица. Ее головной убор был исполнен в виде головы гнедой лошади с черными бриллиантами вместо глаз. Камни остро сверкали в пламени факелов и багровом жаре тлевших на алтаре углей. За алтарем возвышались три статуи, богиня Нора и два ее коня: справа – Нирано, слева – Нелек.

Рядом с алтарем на троне восседал Верховный король Орвин и словно невидящим взглядом смотрел на приближавшихся сыновей. Он встречал их таким взором вот уже три года. С его шеи на кожаном шнурке свисал чар-камень. Корвин не узнал наложенное на отца заклинание, однако догадывался, что оно должно было успокаивать короля и хоть немного освежать угасший разум. Орвин весь скособочился, щеки ввалились, морщинистая кожа посерела. Одежда мешком висела на тощих плечах и впалой груди. Глядя на него, Корвин вспомнил о его прежней силе и подумал, не лучше ли смерть, чем такая полужизнь.

Заговорила главная жрица. Она поведала о том, как Нора приручила первых коней, о первом уроре и первых норгардских королях. Все эти легенды Корвин знал наизусть и не особенно прислушивался. Ритм барабанов погружал в оцепенение, мысли крутились вокруг Хейла и его покушения на короля, потом перекинулись на Кейт, Эдвина и Даля. Он вспоминал прошлые промахи и думал о том, что сейчас совершит новый.

Покончив с историей, жрица склонилась над алтарем и подняла железное тавро, кончик которого, раскаленный на углях, светился.

– Протяни правую руку, первый сын рода Тормейнов, – нараспев произнесла она.

Эдвин подчинился. Жрица прижала тавро к его ладони. Зашипела прижигаемая плоть. Эдвин не издал ни звука, хотя воздух наполнился вонью горелого мяса. Корвина прошиб холодный пот. Он боялся, что, если откроет рот, его стошнит.

Жрица вновь положила тавро на угли, разогревая его теперь уже для Корвина. Принц старался дышать размеренно и глубоко, повторяя про себя: «Я не дрогну, я не закричу…» Расставив ноги пошире, он протянул жрице ладонь. Алый металл прижался к коже. Корвин стиснул зубы, чтобы не закричать. Боль вонзила в него свои клыки, словно дикий зверь. Колени подгибались, сердце бешено стучало. Желудок скрутило, во рту появился горький привкус желчи.

Жрица убрала тавро, однако боль не проходила. Корвин сжал правое запястье, будто в попытке остановить кровотечение. Он не мог раскрыть ладонь, но знал, что за клеймо там выжжено: колесо с восемью спицами, заключенное в святой треугольник. Символ судьбы и выбора.

Символ урора.

Молясь, чтобы на этом все закончилось, Корвин опять глубоко задышал, считая вдохи и выдохи. Он пытался отвлечься от боли и чувствовал на себе оценивающий взгляд Эдвина, следившего за каждым его движением. Тем временем жрица воздела руки и произнесла звенящим голосом:

– Введите знак урора!

Через секунду Корвин услышал цоканье копыт по камню. Олень? Кабан? Вдруг животное фыркнуло так знакомо, что при иных обстоятельствах Корвин не обратил бы внимания на привычный звук. Да нет, быть того не может!

Он оглянулся и не поверил своим глазам.

Знаком к началу урора был конь.

Им оказался молоденький жеребчик-двухлетка. Потом Корвину рассказали, что он просто появился невесть откуда на пастбище буквально через пару недель после того, как принц отправился в свое миротворческое путешествие. Одна половина тела у него была угольно-черной, вторая – белой, точно слоновая кость. Вдоль позвоночника шла серая полоска, отделявшая одну половину от другой. Руки жрицы, ведшей коня в поводу, дрожали от напряжения. Жеребчик выгибал шею и пятился. Он ржал и мотал головой, пугливо выкатив глаза: один – черный, другой – бледно-голубой.

Никогда прежде Корвин не видел ничего столь прекрасного и одновременно пугающего. На глазах выступили слезы, вместе с тем его сковал ужас. Принц уже любил и ненавидел этого коня. Знаком к началу урора стал конь!

Разум отказывался признавать очевидное. Такой знак к началу урора был лишь однажды, более двухсот лет назад, во время Войны Трех. Именно тогда в Инее объявились ночные драконы. Темная, беспокойная эпоха, полная бед и испытаний. Богиня послала людям знак того, что придет великий король, который сумеет защитить Норгард от ночных драконов, пока вокруг города не будет выстроена высокая стена.

«И вот теперь появились дневные драконы, а Возрождение набирает силу, – мелькнула мысль. – Снова грядут тяжелые времена».

Корвин склонил голову, не в силах смотреть на этого коня. Внутренний голос кричал ему отойти в сторону и без боя уступить брату престол.

Если бы он только мог.

16. Кейт

ВЕСЬ ПЕРВЫЙ ГОД после бегства из Норгарда Кейт тосковала по дому. Повеет ли вдруг знакомым запахом, всхрапнет ли конь, произнесет ли кто-нибудь норгардское словечко – и вот уже глаза Кейт на мокром месте, а дыхание перехватывает. Она знала только один способ справиться с тоской: постоянно чем-нибудь заниматься. Вот почему ей так нравилось служить почтаркой: отправляясь в поездки, она словно бы оставляла позади всех призраков прошлого. В дороге никто не видел ее слез. Потом ностальгия прошла. Кейт была уверена, что никогда больше не испытает этого чувства.

Однако стоило возвратиться в Норгард, и тоска нахлынула с новой силой, только теперь у Кейт не было возможности с ней бороться. Она вообще не понимала, откуда взялась эта тоска здесь, в ее доме, куда она так стремилась. Ей был до боли знаком каждый стул и стол, статуэтка и картина, каждая царапина на мраморном полу. Здесь ничего не изменилось со дня казни отца. Никто не изъявил желания не то что поселиться в комнатах изменника, но даже просто сменить тут обстановку. В конце концов Кейт сообразила, что душа тоскует не по этим стенам, а по прошлой, навсегда утраченной жизни.