Книга Поскольку я живу - Марина Светлая

И губы ее, произносившие эти слова, молящие, околдовывающие нежностью, оказывались возле его губ.

Он проснулся от дикой боли, разламывающей голову. А раскрыв глаза, понял, что это лишь малое наказание за содеянное. Их спальня, их кровать и Мила, привычно устроившаяся рядом.

Она еще спала. И все это напоминало обычное утро, когда они жили вместе.

Дима, не раздумывая и борясь с накатывающей тошнотой, быстро покинул сначала супружеское ложе, а потом и дом. Через неделю он подал иск, и Мила приложила все усилия, чтобы его рассмотрение затягивалось неделя за неделей. С тем, чтобы через месяц сообщить ему о том, что в самом ближайшем будущем они станут родителями.

И выслушав лекцию от отца, что детей не бросают, Дима вернулся к Миле на долгие двадцать лет. Впрочем, сын и стал той отдушиной, которая позволяла ему мириться с действительностью. Сын и работа. Все остальное не имело больше никакого значения.

Теперь Ванька вырос и был бы рад забыть о его существовании, потому что ему тоже приходилось мириться с собственной действительностью. И винить в том остается только себя самого.

Странно, но даже страха одиночества Мирошниченко уже не испытывал.

И сжимая в руках телефонную трубку после разговора с единственным близким человеком на свете, которому он не нужен, Дмитрий Иванович так и застыл перед зеркалом в абсолютном знании: бояться нечего – все случилось.

Именно потому, что страха больше не было, он, погодив всего несколько минут, набрал Танин номер. Все эти годы не звонил, как обещал – и ей, и сыну. Много раз хотелось, но сдерживался. Ради Тани, ради Ивана. Ради Полины. За дочкой следил отстраненно, так же, как и за Ванькой. Читал новости, смотрел видео, бывал на ее концертах, покупал диски и даже стал владельцем ее автографа на одном из них – отправив подстерегать пианистку Полину Штофель у выхода филармонии своего водителя с огромным букетом.

- Здравствуй, Таня! – сказал Дмитрий Иванович в трубку, едва она ответила.

- Здравствуй, Таня! – сказал Дмитрий Иванович в трубку, едва она ответила.

- Я сейчас, - услышал он приглушенный до шепота знакомый всю жизнь звонкий голос-колокольчик, почти не изменившийся – ни за двадцать лет, ни за пять. Потом был негромкий треск, и ему казалось, что в нем самом отдается звук ее шагов, как если бы она шагала где-то рядом. Стук двери и снова Танин голос, теперь очевидно взволнованный: - Что-то случилось?

- Как посмотреть, - с улыбкой проговорил Дмитрий Иванович. – Я прошу тебя о встрече.

- Это еще зачем? – в секунду стала она на дыбы.

- Ничего страшного, поверь. Мне надо обсудить с тобой один важный вопрос, но не по телефону.

- Дим…

- Пожалуйста.

- Ты всегда умел огорошить, - категоричность рассеялась, и на краткое мгновение ему показалось, что Таня улыбается. Он почти видел, как она, восемнадцатилетняя, улыбается. Удивленно, растерянно, чуточку по-детски.

- Я приеду, куда скажешь.

- Хорошо… послушай… у меня будет совсем немного времени. Поля здесь, и у внука день рождения. Тебе очень срочно?

В трубке повисло молчание. Как же ему сейчас хотелось быть там, рядом с ними, а приходится довольствоваться согласием Татьяны на встречу.

- Срочно, - со вздохом сказал он.

Зорина тоже перевела дыхание. Слова о Лёне сорвались против ее воли. И значение Диминой паузы на другом конце она почему-то поняла очень быстро и очень точно. Будто бы он сам ей о нем поведал. И приняла безоговорочно – как его откровение.

Но дальше говорила уже с оглядкой на то, что, возможно, ему хотелось бы слышать.

- Мы... Понимаешь, я сейчас в клинике, именинника как раз выписывают. Ничего серьезного, просто отравление. Если бы где-то по пути. Я могу сказать, что заеду в… в «Шоколадницу», например. Ему конфеты нельзя, но мне-то можно, - Татьяна Витальевна негромко хихикнула. – Давай там, в кофейне. Тебе подойдет?

- Подойдет. Тань, сфотографируй их, пожалуйста.

- Прямо в больнице?

- Ну вы же из нее выйдете, - рассмеялся Мирошниченко.

- Хорошо, хорошо. Будут тебе фото. Неужели нет до сих пор?

- Таких – нет.

Она судорожно прижала ладонь к горлу и, вглядываясь в окно на другом конце больничного коридора, за которым все еще светило солнце, хотя время шло к вечеру, отсчитала несколько ударов своего сердца.

- Я сфотографирую. И где-то через час приеду, договорились?

- Я буду ждать, - сказал на прощание Дмитрий Иванович.

Таня кивнула куда-то в собственное безвоздушное пространство. И отняла телефон от уха. Мирошниченко уже сбросил. Ей оставалось только пялиться на экран и пытаться унять дрожь в руках. Одному богу известно, как она выдержала этот разговор.

Пять лет молчания – и вот оно снова. Никуда не делось. Если не делось за двадцать, то на что можно рассчитывать теперь? Медленно, как сомнамбула, она двинулась по больничному коридору в VIP-палату, где лежал Лёнечка и где сейчас его собирала Полина. Елену Петровну отпустили – нянек и без нее достаточно. Стас Штофель должен был ждать их у себя дома. А Зорина совсем забыла за эти пять минут, зачем и для чего. Димка всегда выбивал у нее почву из-под ног и заставлял испытывать сумасшедшее чувство волнения и тревоги. Раньше она считала это помешательством юности и первой любви. Сейчас – чем-то, с чем ей просто приходится существовать изо дня в день. Даже когда годами не вспоминает.

Но что могло заставить его нарушить молчание, она не знала. И боялась даже начинать гадать, потому что, давши слово их не трогать, он не трогал бы без серьезных причин.

И от этого ей снова стало страшно.

Татьяна Витальевна толкнула дверь в палату и улыбнулась дочери.

- Галка звонила, - сразу, с порога сообщила она. – Передает привет и поздравления.

- Как она? – дежурно спросила Полина, складывая в пакет машинки сына. Лёня, уже одетый, усиленно ей помогал.

- Как всегда. Жалуется на невестку, - задумчиво ответила мать, глядя на дочь. И на внука. Будто бы искала в них сейчас что-то, что могло заставить ее думать, что этот приезд что-то значит. И понимала – не значит. Когда от нее самой осталась половина сердца – она отдала все оставшееся Плюшке. Выросшая Плюшка – не сумела того же сделать для сына. Либо у нее не было теперь и половины.

- Вы готовы? – наконец, спросила она.

- Готовы, - сообщил мальчишка.

- Молодцы! – в тон ему обрадовалась бабушка. – А мама готова?

Полина бросила быстрый взгляд на мать и кивнула.

- Ну и замечательно, - продолжала забивать паузы своим щебетом Татьяна Витальевна. – Тогда идем.

Она легко подхватила сумку с вещами Лёни и, взглянув на светловолосого голубоглазого мальчугана (природа определенно отожгла), ухватившегося за По?лину руку так крепко, будто боялся ее отпустить, с трудом подавила тяжелый вздох. Сегодня у нее была другая задача. И она очень хорошо это понимала. Штофель не жаловал ее никогда, и сегодня пригласил на Лёнькин день рождения исключительно в качестве громоотвода. Кто-то в семье должен представлять собой классического ее члена. Родители Стаса, классические евреи, так и не принявшие Полину, на это звание вряд ли могли претендовать. К тому же, их и не было в стране, уехали в теплые края. А Плюшка… Плюшка – это Плюшка. У нее все через силу. И она даже не пыталась этого скрывать. Может быть, потому Лёнька так отчаянно вцепился сейчас в ее ладонь? Дети все чувствуют.