Книга Хатшепсут - Наталья Галкина

тел. [phone]

— Ну и прохиндей, — сказал я.

— Зато свежо и оригинально, — сказала Ирэна и спрятала карточку в сумочку.

— Ты собираешься ему звонить? — спросил я. — Разве в твоем хороводе потенциальных и кинетических хахалей научных мужей нет?

— Дорогой мой, — сказала Ирэна грассируя — «р» у нее получалось словно сквозь гипотетический леденец, — в моем хороводе, как ты выражаешься, есть даже членкор. А этого я беру на учет для коллекции. Ясно? Не звонить ему не обязуюсь. Мало ли… вечером скука одолеет. Или еще чего.

Ирэна была совершеннейшая дурочка. Глупость и красота у нее находились в пропорциональной зависимости. Зато вся как на ладони. Никаких толкований. Никакой рефлексии. С ней было очень легко. Это-то меня и смущало. Сложность моей натуры Ирэна сильно преувеличивала. И очень любила возвышенное — и во мне, и в окружающей действительности. Не знаю, много ли было возвышенного во мне, а в действительности явно полный мизер; поэтому Ирэна постоянно таскала меня по выставкам, концертам, спектаклям, лекциям и тому подобное.

— Дорогой мой, — говорила она, — мне нужна не просто близость, а близость духовная.

Не знаю, на кой черт была ей близость духовная и что она вообще имела в виду, но по слабохарактерности я таскался следом за ней по музеям, хотя лично мне больше нравилось проводить ее домой, когда дома никого не было, или привезти ее на дачу.

— В этих соснах, — говорила она на даче, — есть нечто неземное. Я тебе уже рассказывала про геопатические зоны?

Ирэна любила не только возвышенное, но и модное, и таинственное, и про НЛО, и так далее. Щеки ее на даче розовели, и в зеленом беретике она была чудо как хороша.

Дней через пять после нашего посещения филоновской выставки я починил машину и повез Ирэну на дачу. По дороге она пудрилась, щебетала, возмутилась, мол, опять я потерял ее амулет, снова у стекла болтается дрянь работы моей жены, некстати было добавлено, что ей неясно, почему любовник моей жены должен ежевечерне пить чай в моем доме (мне тоже было сие не вполне ясно), а все разговоры о поддержании видимости семьи ради дочери — наглое лицемерие; о своем муже Ирэна не промолвила ни слова, зато, сев на своего конька, стала толковать мне о духовной близости.

Я спросил ее — с какой стати по случаю духовной близости людям следует непременно лезть в одну постель? и добавил: если двое — духовные брат и сестра, то речь уже о кровосмешении. Если бы я сказал Ирэне, что цитирую Достоевского, она бы оценила цитату, но о Достоевском я умолчал, и она возмутилась. Возмутившись, Ирэна замолкала.

— Между прочим, — сказала она после длительной паузы, — завтра мы встречаемся с Лапицким и идем к Калитаевым смотреть фотографию.

— Какую фотографию? — спросил я. — С каким Лапицким?

— Фотографию с носом, — отвечала Ирэна, — с Лапицким с выставки.

Между забором и крыльцом все было в листьях, и на тонких Ирэниных каблуках, как на шампурах, образовался шашлык из листвы; ей это не понравилось, она как-то брезговала деталями, диссонирующими с романтическим настроем.

Зато на даче кроме коньяка, вермута и кофе ее ждал сюрприз: пластинка Вертинского.

Я безумно боюсь золотистого плена Ваших дивно змеящихся кос, Я влюблен в ваше тонкое имя «Ирэна» И в следы ваших слез.

Она очень растрогалась и заплакала. Растрогался и я. Ирана была такая молодая, красивая и глупая и плакала прекрасно. К вечеру она устроила иллюминацию, запалив свечи, и присовокупила к тому дивертисмент из Рамо. При свечах моя подружка похорошела пуще прежнего, а я думал, грешен, про пожар и про невыключенный проигрыватель. А засыпая поймал себя на вовсе неуместной мысли про лопухи и пыль: кому, собственно, нужны красоты со свечами и менуэтом? должно быть, есть пары, в лопухах и пыли оказывающиеся счастливее нас.

— О чем ты? — спросила Ирэна сонно.

Она жаждала возвышенного, будь оно неладно.

— О лопухах, — ответил я. — О том, что можно с успехом переспать и в лопухах.

— Аморальный тип, — сказала сонная Ирэна.

Что верно, то верно.

На следующий день к вечеру я повез ее к Калитаевым. У их замызганной парадной нас ждал Лапицкий с выставки.

— Он, — спросил я Ирэну еще на даче, — специалист этот по носам, венеролог или психиатр?

— Не все ли равно, — ответила она. — Тебе кто нужен? венеролог? или психиатр? при той жизни, которую ты ведешь, тебе оба нужны. И еще сексопатолог и психотерапевт.

— Ты отлично знаешь, — сказал я, — что мне нужна ты.

Подал реплику совершенно в Ирэнином стиле. У меня два чувства особо развиты (может быть, в ущерб прочим): чувство стиля и чувство жалости.

— Вот сейчас ты сказал как настоящий мужчина.

При беседах с Ирэной мое чувство стиля подвергалось великому испытанию. Иногда наш диалог принимал совершенно тошнотворный характер. Тогда мне начинало казаться, что настоящие любовники должны вообще побольше молчать, и я вспоминал анекдот про идеальную пару: она немая, он глухой. И все те же пыльные лопухи, подобно наваждению либо навязчивой идее. В конце концов мои «истинные любовники» соответствовали ее «настоящим мужчинам». И насчет психотерапевта замечание было не лишено: все мои — с сознательного возраста — сознательные действия кончались тем, что я заходил в очередной тупик. Тупиковая ветвь — это я.

— Здравствуйте, — сказал я Лапицкому, вылезая из машины.

— Добрый вечер, — отвечал он, не смутясь нимало.

— Долго ли вы ждали? — спросила Ирэна.

— Этого момента, — сказал Лапицкий, — я ждал всю жизнь.

Меня аж передернуло.

Миновав отталкивающе неряшливую лестницу (выбитые стекла, загаженные площадки, бачки с выпирающим мусором, омерзительно синие стены с процарапанными надписями, крутые темные выщербленные ступени, перила с большой недостачей), мы оказались в гипертрофированно уютной калитаевской квартире. Калитаевы были увлечены загруженной в духовку пиццей и оставили нас в комнате.

— Где? — нетерпеливо спросил Лапицкий у Ирэны.

Его лысина блестела, посверкивали глаза. «В эйфории искатель», — подумал я.

— Рогов, — обратилась ко мне Ирэна, — достань кожаный альбом.

— Слушаюсь, Самцова, — отвечал я и полез за старинным фотоальбомом.

Ирэна терпеть не могла фамилию мужа. Девичья ее фамилия была Малиновская. Но и мне не нравилась ее манера называть меня по фамилии.

В альбоме отыскалась и фотография, не совсем профильная, но и не трехчетвертная. На ней увидел я человека весьма странной внешности, с переломанным, как на картине Филонова, носовым хрящом, с почти лишенным губ ртом, с узкими длинными вздернутыми к вискам козьими глазами и домиком приподнятой нервной бровью.