Книга Незримые фурии сердца - Джон Бойн

– В твоем возрасте надо исповедоваться чаще. Уж я-то вас, мальчишек, знаю. Лишь бы озорничать. Обещаешь исправиться?

– Обещаю, отче.

– Молодец. В каких грехах ты хочешь покаяться перед Господом?

Я сглотнул комок в горле. С первого причастия, состоявшегося семь лет назад, я исповедовался регулярно, но никогда не был искренен. Как и все, я выдавал скороговорку обычных пристойных грешков и легко принимал непременную епитимью в виде десятикратного прочтения «Богородица Дева, радуйся» и «Отче наш». Но сегодня я поклялся себе быть честным. Я признаюсь во всем. И если Бог за меня, если он вправду есть и прощает искренне раскаявшихся, он отпустит мне вину и избавит Джулиана от новых мучений.

– За последний месяц, отче, я шесть раз воровал сладости в школьной лавке.

– Господи помилуй! – опешил священник. – Зачем?

– Потому что люблю сладкое, а денег нет.

– Что ж, пожалуй, логично. И как ты это делал?

– В лавке торгует старуха. Целый день она сидит, уткнувшись в газету, и ничего вокруг не видит.

– Воровство – страшный грех. Ты понимаешь, что эта добрая женщина торговлей зарабатывает себе на пропитание?

– Понимаю, отче.

– Обещаешь больше так не делать?

– Обещаю, отче.

– Вот и хорошо. Еще что-нибудь?

– Да, отче. Я очень не люблю одного школьного священника и мысленно зову его «хер».

– Как-как?

– Хер.

– А что это, скажи на милость?

– Вы не знаете?

– А зачем бы я спрашивал?

Я сглотнул.

– Так еще называют… ну, хозяйство…

– Хозяйство? Какое? Что за хозяйство?

– Нижнее, отче.

– Я тебя не понимаю.

Я подался вперед и шепнул в оконце:

– Член, отче.

– Боже мой! Я не ослышался?

– Если вы услыхали «член», то нет.

– Именно это слово я и услышал. Но почему, скажи на милость, ты называешь священника членом? Какой же он член? Человек не член, он – человек. Ерунда какая-то.

– Виноват, отче. Вот я и каюсь.

– В любом случае больше так не делай. Называй священника по имени и выказывай ему хоть кроху почтения. Наверняка он хорошо относится к ребятам.

– Нет, отче. Он злой и лупит нас. В прошлом году на уроке один парень громко чихнул, и он его так отделал, что тот попал в больницу.

– Неважно. Называй его по имени, иначе не получишь прощения, понял?

– Да, отче.

– Вот и ладно. Даже боюсь спросить, нет ли еще чего-нибудь.

– Есть, отче.

– Ну говори. Я ухвачусь за стул.

– Вопрос деликатный, отче.

– Для того и существует исповедь, сын мой. Не смущайся, ты говоришь не со мной, но с Богом. Он все видит и слышит. От него ничего не утаишь.

– А зачем тогда говорить, отче? Он же все равно узнает.

– Узнает. Но он хочет, чтобы ты произнес это вслух. Ради очищения.

Я набрал воздуху в грудь. Как веревочке ни виться…

– По-моему, я не такой, как все, отче. Мои одноклассники только и говорят о девушках, а я о них совсем не думаю, я думаю о парнях, о непристойных вещах, какие с ними сделаю, ну, там, раздену и обцелую, потрогаю их хозяйство, а еще у меня есть лучший друг, он спит на соседней койке, и я беспрестанно о нем думаю, и, бывает, он уснет, а я спущу штаны и помогаю себе, все простыни испачкаю, но и потом не могу спать и все думаю о других парнях и о том, что хочу с ними делать, – а вы знаете, отче, что такое отсос?.. – и я стал писать рассказы о парнях и моем друге Джулиане, там я использую вот такие вот слова, а еще…

За перегородкой что-то грохнуло, и я осекся. В оконце тень священника исчезла, но появился луч света, струившийся сверху.

– Это ты, Господи? – спросил я. – А это я, Сирил.

В церкви закричали, и я, открыв дверцу кабины, выглянул наружу. Священник, старик лет восьмидесяти, лежал на полу, лицо его посинело, он хватался за грудь, а вокруг него суетились встревоженные прихожане. Плитка под его головой раскололась пополам.

Я вконец растерялся, а священник медленно поднял кривой палец и указал на меня. Рот его приоткрылся, по подбородку побежала слюна.

– Я прощен, отче? – Я склонился к священнику, стараясь не замечать его зловонного дыхания. – Вы отпустили мне грехи?

Глаза его закатились, по телу пробежала мощная судорога, он что-то прорычал и затих.

– Умер, – сказал пожилой человек, поддерживавший ему голову. – Упокой, Господь, его душу.

– Как вы думаете, он меня простил? – спросил я. – В смысле, до того как захрипел.

– Конечно. – Человек выпустил голову священника, и та гулко стукнулась об пол. – Он был бы счастлив, что последним его земным деянием стало отпущение грехов именем Господа.

Я приободрился:

– Спасибо вам.

На выходе из церкви я столкнулся с бригадой скорой помощи. День, надо сказать, выдался необыкновенно солнечный, и я вправду чувствовал себя прощенным, хотя понимал, что затаенные наклонности мои так скоро не исчезнут.

На другой день сообщили, что Джулиана нашли. Группа спецназа напала на след, который привел к ферме в графстве Каван. Джулиан был заперт в туалете, трое его похитителей дрыхли на улице. Одного в завязавшейся перестрелке убили, двух других арестовали. Джулиана, лишившегося мизинца, большого пальца и уха, но в остальном целого и невредимого, отправили в больницу.

Будь я набожнее, я бы уверовал, что Господь внял моим молитвам, но беда в том, что к вечеру я снова нагрешил, а потому благополучный исход истории приписал хорошей работе полиции. Так оно было как-то спокойнее.

1966

В террариуме

Как мягкие подушки

Иногда строгий распорядок удручал своей монотонностью, однако в нем была некая уютность. Каждое утро будильник мой звонил ровно в шесть, я быстренько мастурбировал и в четверть седьмого вставал. День начинался с небольшой заботы – первым занять ванную и тем самым избегнуть омовения остывшей водой, к чему стремились я, по пояс голый и обмотанный полотенцем, и заспанный Альберт Тэтчер в трусах, молодой бухгалтер, проживавший в соседней комнате. Уже больше года назад мы с ним почти одновременно стали квартирантами престарелой вдовы миссис Хоган, обитавшей на Четэм-стрит, и в целом неплохо ладили. Планировка жилища была весьма странной. Лет тридцать назад покойный муж миссис Хоган купил для сдачи внаем квартиру, в которой после его смерти возвели перегородку, образовавшую две отдельные комнаты. Хозяева, миссис Хоган и ее сын Генри (первая – немая как рыба, второй – слепой как крот), жили по соседству, но отслеживали наши приходы и уходы не хуже профессиональной разведки. Они были неразлучны, точно сросшиеся близнецы; каждое утро мать вела сына за руку на мессу, вечером – на прогулку.