Книга Пять историй болезни - Зигмунд Фрейд

Я: “А что ты ему сказал?”

Ганс: “Можно ли мне взять лошадь, бить ее и кричать. А он сказал – да”.

Я: “А ты ее много бил?”

Ганс: “Все, что я тебе тут рассказываю, совсем неверно”.

Я: “А что же из этого верно?”

Ганс: “Ничего не верно. Я тебе все это рассказал только в шутку”.

Я: “Ты ни разу не уводил лошадь из конюшни?”

Ганс: “О, нет!”

Я: “Но тебе этого хотелось?”

Ганс: “Конечно, хотелось. Я себе об этом думал”.

Я: “В Гмундене?”

Ганс: “Нет, только здесь. Я себе уже об этом думал рано утром, когда я только что оделся; нет, еще в постели”.

Я: “Почему же ты об этом мне никогда не рассказывал?”

Ганс: “Я об этом не подумал”.

Я: “Ты думал об этом, потому что видел это на улицах”.

Ганс: “Да!”

Я: “Кого, собственно, тебе хотелось бы ударить – маму, Анну или меня?”

Ганс: “Маму”.

Я: “Почему?”

Ганс: “Вот ее я хотел бы побить”.

Я: “Когда же ты видел, что кто-нибудь бьет маму?”

Ганс: “Я этого еще никогда не видел, во всей моей жизни”.

Я: “И ты все-таки хотел бы это сделать? Как бы ты это хотел сделать?”

Ганс: “Выбивалкой”. (Мама часто грозит ему побить его выбивалкой.)

На сегодня я должен был прекратить разговор.

На улице Ганс разъясняет мне: омнибусы, мебельные, угольные возы – все это ящики аиста».

Это должно означать – беременные женщины. Садистский порыв непосредственно перед разговором имеет, вероятно, отношение к нашей теме.

«21 апреля. Сегодня утром Ганс рассказывает, что он себе подумал: “Поезд был в Лайнце, и я поехал с лайнцской бабушкой в таможню. Ты еще не сошел с моста, а второй поезд был уже в Сан-Байт. Когда ты сошел, поезд уже пришел, и тут мы вошли в вагон”.

(Вчера Ганс был в Лайнце. Чтобы войти на перрон, нужно пройти через мост. С перрона вдоль рельсов видна дорога до самой станции Сан-Байт. Здесь дело не совсем ясно. Вероятно, вначале Ганс представлял себе, что он уехал с первым поездом, на который я опоздал. Потом пришел с полустанка Сан-Байт другой поезд, на котором я и поехал. Он изменил часть этой фантазии о бегстве, и у него вышло, что мы оба уехали со вторым поездом.

Эта фантазия имеет отношение к последней неистолкованной, по которой мы в Гмундене потратили слишком много времени на переодевание в вагоне, пока поезд не ушел оттуда.)

После обеда мы перед домом. Ганс вбегает внезапно в дом, когда проезжает парный экипаж, в котором я не могу заметить ничего необыкновенного. Я спрашиваю его, что с ним. Он говорит: “Я боюсь, потому что лошади так горды, что они упадут”. (Лошади были сдерживаемы на вожжах кучером и шли мелким шагом с поднятой головой – они действительно шли “гордо”.)

Я спрашиваю его, кто, собственно, так горд?

Он: “Ты, когда я иду к маме в кровать”.

Я: “Ты, значит, хотел бы, чтобы я упал?”

Он: “Да, чтобы ты голый (он думает: босой, как в свое время Фриц) ушибся о камень, чтобы потекла кровь; по крайней мере я смогу хоть немножко побыть с мамой наедине. Когда ты войдешь в квартиру, я смогу скоро убежать, чтобы ты этого не видел”.

Я: “Ты можешь вспомнить, кто ушибся о камень?”

Он: “Да, Фриц”.

Я: “Что ты себе думал, когда упал Фриц?”

Он: “Чтобы ты споткнулся о камень и упал”.

Я: “Тебе, значит, сильно хотелось к маме?”

Он: “Да!”

Я: “А почему я, собственно, ругаюсь?”

Он: “Этого я не знаю (!!)”.

Я: “Почему?”

Он: “Потому что ты ревнуешь”.

Я: “Ведь это неправда”.

Он: “Да, это правда, ты ревнуешь, я это знаю. Это, должно быть, верно”.

По-видимому, мое объяснение, что маленькие мальчики приходят к маме в кровать, а большие спят в собственной кровати, мало импонировало ему.

Я подозреваю, что желание дразнить лошадь, бить и кричать на нее относится не к маме, как он говорил, а ко мне. Он тогда указал на мать, потому что не решился мне сознаться в другом. В последние дни он особенно нежен по отношению ко мне».

С чувством превосходства, которое так легко приобретается «потом», мы можем внести поправку в предположения отца, что желание Ганса дразнить лошадь двойное и составилось из темного садистского чувства по отношению к матери и ясного желания мести по отношению к отцу. Последнее не могло быть репродуцировано раньше, чем в связи с комплексом беременности не наступила очередь первого. При образовании фобии из бессознательных мыслей происходит процесс сгущения; поэтому пути психоанализа никогда не могут повторить пути развития невроза.

«22 апреля. Сегодня утром Ганс опять “что-то подумал”: “Один уличный мальчишка ехал в вагончике; пришел кондуктор, раздел мальчишку донага и оставил его там до утра, а утром мальчик заплатил кондуктору 50 000 гульденов, чтобы тот позволил ему ехать в этом вагончике”.

(Против нас проходит Северная железная дорога. На запасном пути стоит дрезина. На ней Ганс видел мальчишку, и ему самому хотелось прокатиться на ней. Я ему сказал, что этого нельзя делать, а то придет кондуктор. Второй элемент фантазии – вытеснение желания обнажаться.)»

Мы замечаем уже некоторое время, что фантазия Ганса работает «под знаком способов передвижения» и с известной последовательностью идет от лошади, которая тащит воз, к железной дороге. Так ко всякой боязни улиц со временем присоединяется страх перед железной дорогой.

«Днем я узнаю, что Ганс все утро играл с резиновой куклой, которую он называл Гретой. Через отверстие, в которое раньше был вделан свисток, он воткнул в середину маленький перочинный ножик, а затем для того, чтобы ножик выпал из куклы, оторвал ей ноги. Няне он сказал, указывая на соответствующее место: “Смотри, здесь Wiwimасhег”.

Я: “Во что ты сегодня играл с куклой?”.

Он: “Я оторвал ей ноги, знаешь почему? Потому что внутри был ножичек, который принадлежал маме. Я всунул его туда, где пуговка пищит, а потом я вырвал ноги, и оттуда ножик и выпал”.

Я: “Зачем же ты оторвал ноги? Чтобы ты мог видеть Wiwimacher?”

Он: “Он и раньше там был, так что я его мог видеть”.

Я: “А зачем же ты всунул нож?”

Он: “Не знаю”.

Я: “А как выглядит ножичек?”

Он приносит мне его.

Я: “Ты думаешь, что это, быть может, маленький ребенок?”

Он: “Нет, я себе ничего не думал, но мне кажется, что аист или кто другой однажды получил маленького ребенка”.

Я: “Когда?”.