Книга Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки - Сергей Цыркун

Теперь, после отъезда из Москвы Миронова, к Ягоде стали применять физические меры воздействия при допросах (об этом впоследствии дал показания, будучи арестован, руководитель следствия по делу Ягоды Николаев-Журид). В этом существовала своя закономерность: ведь еще недавно с высоты своего положения Ягода со свойственной ему грубостью называл Николаева-Журида евдокимовской шлюхой и грозился, что ему «свернет шею» [331] . Поэтому неудивительно, что Николаев-Журид, как и другие ранее обиженные Ягодой, воспользовались случаем «обломать рога», как он выражался, бывшему наркому. Фриновский в своем кругу любил рассказывать об этом, например, так: «Ягода не соглашался дать нужные показания. Об этом доложили Сталину. Сталин спросил:

– А кто его допрашивает?

Ему сказали.

Сталин усмехнулся, пососал трубку, прищурил глаза.

– А вы, – говорит, – поручите это Евдокимову.

Евдокимов тогда уже никакого отношения к допросам не имел, он уже в НКВД не работал. Сталин его сделал членом ЦК, первым секретарем Ростовского обкома партии. Его разыскали, вызвали. Он выпил стакан водки, сел за стол, засучил рукава, растопырил локти – дядька здоровый, кулачища во!

Ввели Ягоду, – руки за спину, штаны сваливаются (пуговицы, разумеется, спороты).

Когда Ягода вошел и увидел Евдокимова за столом, он отпрянул, понял все. А Евдокимов:

– Ну, международный шпион, не признаешься? – И в ухо ему... Сталин очень потешался, когда ему это рассказали, смехом так и залился...» [332] .

Впоследствии сотрудник секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Н.М. Лернер, включенный в следственную бригаду по делу Ягоды, показал: «Ягоду я допрашивал приблизительно раз 30, причем, главным образом, вечером и ночью. Первый месяц после ареста его допрашивали Ежов, Курский, Миронов, Фриновский, Евдокимов, Коган... когда Ягода рассказал мне, что его избили, я не поверил ему, утверждал, что это не может быть... Протоколы допросов, в которых не было признаний, как правило, не оформлялись... При мне один-единственный раз Коган вел разговор с Ягодой о причастности к делу об убийстве С. М. Кирова... Ягода никаких признаний о каком-либо личном участии не давал... Предполагаю, что протокол от 26 апреля 1937 г. был составлен Курским и Коганом... Коган дал подписать Ягоде давно заготовленный протокол... далеко не все протоколы Ягоды приобщены к следственному делу. Несколько протоколов, в которых ему ставились вопросы, а он отвечал отрицанием, в деле нет... Это решалось в кругах Ежова и его ближайших помощников, которые перед процессом координировали все материалы и выбрасывали все то, что было не нужно» [333] . Сам Лернер участия в избиениях Ягоды не принимал: его дело было составлять протоколы и первое время ему казалось невероятным, что его бывшего наркома бьют. «Однажды, – показал он, – это было в Лефортовской тюрьме, я допрашивал Ягоду. Ко мне в кабинет зашли Ежов, Фриновский и Курский, и по предложению Ежова я вышел из кабинета. Когда спустя некоторое время мне разрешили вернуться, я увидел на лице Ягоды синяк под глазом. Ягода, показывая мне синяк, спросил меня: «Теперь вы верите, что меня бьют?» [334] .

Пока Ягоду «брали в работу» по эпизоду отравления Ежова, нельзя было останавливаться на других направлениях. Курский и Николаев-Журид с усердием разматывают дело о «заговоре в руководстве НКВД». 5 апреля снят с должности первого заместителя наркома связи Г.Е. Прокофьев. С учетом последних событий он всерьез задумался о том, чтобы последовать примеру своего давнего знакомого Погребинского и покончить с собой. «Ожидание было невыносимым», – вспоминает его жена [335] .

Тот день – 5 апреля – стал последним рабочим днем начальника транспортного отдела ГУГБ НКВД Шанина. 6 апреля был выходной, а уже 7 апреля Шанин отстранен от должности [336] . С этого дня обладатель «садистских наклонностей» и его жена «жили в тревоге, в ожидании» [337] . Сумрачные дни и черные ночи медленно сменяли друг друга в бесконечном преддверии ареста...

Взятие под стражу Гая вызвало чистку в Особотделе, подобную той, которая до этого прокатилась в СПО. Был арестован его бывший заместитель Михаил Горб, о котором известный писатель И. Бабель говорил: «Вот парадокс. Ему приходится расстреливать людей, а ведь это самый сентиментальный человек, каких я знал...» [338] . В свое время М. Горб считался своим человеком в доме Владимира Маяковского и Лили Брик, куда запросто захаживали также Агранов и сотрудник СПО В.М. Горожанин. Один из них подарил Маяковскому тот револьвер, выстрел из которого оборвал жизнь поэта. В дни дружеских чаепитий среди литературно-художественной богемы упомянутые чекисты чувствовали большую уверенность в себе и, хотя пытались проявить обаяние, внушали окружающим глубокий страх. По воспоминаниям современников, «тонкие губы» Агранова «всегда змеились не то насмешливой, не то вопрошающей улыбкой. Умный был человек» [339] . Подобное впечатление, видимо, производил и Михаил Горб. Он умел втираться в доверие. Племянник издателя А.М. Уманского, который 5 июля 1917 г. в газете «Живое слово» опубликовал сведения о подкупе Ленина германским Генеральным штабом [340] , украинский эсер, Горб в дни гражданской смуты попал в руки гайдамаков гетмана Скоропадского, однако по неизвестной причине был ими отпущен. Вовремя перейдя в большевики, он успешно делал карьеру в центральном аппарате ГПУ—НКВД, используя своего дядю – к тому времени уже эмигранта – для того, чтобы закинуть сеть чекистской агентуры в эмигрантскую среду. По воспоминаниям В. Кривицкого, относящимся к 1935 г., «Горб не был формалистом», но особой сентиментальности Кривицкий в нем не обнаружил [341] . Вероятно, чувствительность с особой силой проявилась в Михаиле Савельевиче, лишь когда он в полной мере осознал свои грядущие безрадостные перспективы. Это можно сказать не об одном только старшем майоре госбезопасности М. Горбе. Многие руководящие работники НКВД центра весенними вечерами 1937 г., с приближением ночной тьмы – времени арестов и черных машин-автозаков с желтыми очами-фарами, – испытывали приступы сентиментальности, острой жалости к себе и панического страха. Шумели частые в ту весну дожди со снегом (в марте 1937 г. в Москве выпало три месячные нормы осадков), словно рыдая над печальными судьбами этих людей. По мокрому асфальту шелестели шины черных автомобилей, развозящих арестные команды по адресам новых жертв лубянского Молоха. Уличные фонари печально освещали со всех сторон, словно сцену, пустынную в этот час площадь Дзержинского. Все это весьма располагало к депрессии. Начальник ИНО ГУГБ Слуцкий как-то в минуту подобной откровенности провидчески сказал Кривицкому о себе и других «с горечью: – Знаешь, мы и вправду старые. Придут за мной, придут за тобой, придут за другими. Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть» [342] .