Книга Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904-1940 - Август Кубичек

Мы жили чрезвычайно скромно. Безусловно, я не мог многого себе позволить на ежемесячное пособие, которое выделил мне мой отец. Регулярно, в начале каждого месяца, Адольф получал определенную сумму от своего опекуна. Я не знаю, насколько она была велика; быть может, всего 25 крон сиротской пенсии, из которой он должен был сразу же заплатить фрау Цакрис 10 крон. Возможно, сумма была больше, если его опекун выплачивал деньги частями из той суммы, которую могли оставить ему родители. Наверное, родственники помогали ему, например горбатая тетя Йоханна, но я не знаю точно. Я знаю только, что даже тогда Адольф часто ходил голодным, хотя не признавался в этом мне.

Что было на столе у Адольфа в обычные дни? Бутылка молока, буханка хлеба, немного масла. На обед он часто покупал кусок пирога с маком или с орехами. Вот это у него было. Каждые две недели моя матушка присылала посылку с продуктами, и тогда мы пировали. Но в денежных вопросах Адольф был очень точен. Я никогда не знал, как много или, скорее, как мало денег у него было. Без сомнения, он втайне стыдился этого. Время от времени его охватывал гнев, и он начинал яростно кричать: «Ну, не собачья ли это жизнь?!» Тем не менее он был счастлив и доволен, когда мы еще раз могли пойти в Оперу, или послушать концерт, или почитать интересную книгу.

На протяжении долгого времени я не мог выяснить, где он обедает. Любые вопросы на эту тему сердито отметались – это не было темой для обсуждения. Так как у меня было немного свободного времени во второй половине дня, я иногда приходил домой сразу после обеда, но никогда не заставал Адольфа дома. Может быть, он сидел в бесплатной столовой на Линиенгассе, где я иногда обедал сам. Нет, его там не было. Я шел в Ауге Готтес, дешевую муниципальную столовую. И там его не было. Когда я спрашивал его вечером, почему он никогда не ходит в бесплатную столовую, он произносил длинную речь об этих презренных заведениях, бесплатных столовых, которые лишь символ разделения общества на классы.

Как студенту-заочнику университета мне было разрешено есть в университетской столовой. Это была еще старая столовая, так как новая, построенная Союзом немецких школ, тогда еще не существовала. И я мог доставать талоны на дешевые обеды для Адольфа, и в конце концов он согласился пойти со мной. Я знал, как сильно он любит сладости, так что помимо основного блюда брал несколько пирожков.

Я думал, что ему понравится это, потому что по его лицу можно было увидеть, насколько он голоден, но, угрюмо проглатывая еду, он ядовито шипел мне: «Я не понимаю, как ты можешь получать удовольствие от чего-то, находясь среди таких людей!» Конечно, в столовой обычно собирались студенты всех национальностей этой страны; приходили и несколько студентов-евреев. Это было достаточной причиной, чтобы он перестал ходить туда. Но, по правде говоря, несмотря на всю его решимость, он позволил голоду взять над собой верх. Он протискивался рядом со мной в столовой, поворачивался ко всем остальным спиной и жадно поедал свой любимый ореховый пирог. Много раз, оставаясь равнодушным к политике, я тайно забавлялся, видя, как он мечется между антисемитизмом и своей страстью к ореховому пирогу. Целыми днями он мог жить только на молоке и хлебе с маслом. Я, конечно, не был избалован, но это было для меня чересчур.

У нас не было никаких знакомых. Адольф никогда не позволил бы, чтобы у меня было время на кого-то еще, кроме него. Более чем когда-либо он относился к нашей дружбе как к таким отношениям, которые исключают отношения с кем-то еще. Однажды, чисто случайно, он высказал мне вполне определенный упрек в этом отношении. Моими любимыми занятиями были уроки по гармонии. Я блистал в ней, живя в Линце, и здесь я превосходно справлялся. Однажды профессор Боскетти позвал меня в кабинет и спросил меня, не хочу ли я давать уроки гармонии. Потом он представил меня моим будущим ученицам: двум дочерям пивовара из Коломеи, дочери землевладельца в Радаутце и дочери бизнесмена в Спалато.

На меня гнетуще действовала потрясающая разница между приличным пансионатом, в котором жили эти юные леди, и нашей жалкой дырой, в которой всегда воняло керосином. Обычно в конце урока я так основательно напивался чаю, что это был мой ужин. Когда к группе добавились дочь суконщика из Ягерндорфа в Силезии и дочь мирового судьи в Аргаме, моя полудюжина учеников имела в себе представителей изо всех уголков обширной империи Габсбургов.

А потом случилось непредвиденное. Одна из них, девушка из Силезии, обнаружила, что не может справиться с каким-то письменным домашним заданием, и пришла ко мне на Штумпергассе просить о помощи. Наша добрая старушка хозяйка подняла брови, когда увидела миловидную девушку. Но все было в порядке, я действительно был озабочен только музыкальным примером, который она не понимала, и объяснил ей все. Когда она быстро записывала его, вошел Адольф. Я представил его моей ученице: «Мой друг из Линца Адольф Гитлер». Адольф ничего не сказал. Но едва девушка вышла, он яростно обрушился на меня, ведь, пережив несчастную любовь к Стефании, он стал теперь женоненавистником. Должна ли наша комната, уже поруганная этим чудовищем, и этот рояль стать местом встреч для этой компании женщин-музыкантш? – спросил он меня гневно.

Мне было нелегко убедить его в том, что девушка страдает не от любовных приступов, а от экзаменационного рвения. Результатом была подробная речь о бессмысленности обучения женщин. Слова падали на меня, как удары, словно я был суконщик или пивовар, который послал свою дочь учиться в Консерваторию. Адольф все больше и больше увлекался критикой обстановки в обществе. Я молча сидел, съежившись на стуле у рояля, пока он, разгневанный, делал три шага вперед и три назад и метал свое негодование в самых резких выражениях сначала в дверь, а потом в рояль.

В общем, в эти первые дни в Вене у меня сложилось впечатление, что Адольф стал неуравновешен. Он мог вспылить по малейшему поводу. Были дни, когда, что бы я ни сделал, все казалось ему неправильным, и от этого нашу жизнь под одной крышей было очень трудно выносить. Но я знал Адольфа уже более трех лет. Я пережил ужасные дни с ним после крушения его карьеры художника, а также после смерти его матери. Я не знал, следствием чего является его нынешнее состояние глубокой депрессии, но я думал, что рано или поздно оно изменится к лучшему.

Он был пристрастен к миру. Куда бы он ни посмотрел, он видел несправедливость, ненависть и вражду. Ничто не избегало его критики, ничто не находило одобрения в его глазах. Только музыка могла приободрить его немного, как, например, когда мы ходили по воскресеньям на концерты духовной музыки в дворцовой часовне (старинная готическая часовня в Швейцарском дворе в Вене; впервые упоминается в 1296 г.; в воскресных и праздничных службах принимает участие Венский хор мальчиков. – Пер.). Здесь можно было бесплатно услышать солистов из Венской оперы и Венского хора мальчиков. Адольф особенно любил последний и все повторял мне, как он благодарен за то начальное музыкальное образование, которое он получил в Ламбахе. Но в других отношениях в то время ему было особенно больно вспоминать свое детство.

Все это время он был бесконечно занят. Я понятия не имел, чем должен был заниматься студент в Академии искусств, – во всяком случае, предметы должны были быть чрезвычайно разнообразными. В один день он часами сидел над книгами, затем сидел и писал до рассвета, а в другой раз рояль, стол, его и моя постели и даже пол оказывались полностью завалены эскизами. Он стоял, напряженно глядя вниз на свою работу, двигался осторожно на цыпочках среди рисунков, улучшал что-то тут, исправлял что-то там, все время бормотал себе под нос и подчеркивал свои быстрые слова энергичными жестами. И горе мне, если я беспокоил его в такие минуты. Я испытывал огромное уважение к его трудной и обстоятельной работе и говорил, что мне нравится то, что я видел.