Книга Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904-1940 - Август Кубичек

Когда мы вернулись домой, каждому из нас пришлось заплатить сварливому дворнику, которого мы разбудили, по одному пенсу за то, что он отпер нам дверь дома. Фрау Цакрис соорудила для меня простую постель на полу в комнате Адольфа. И хотя было уже давно за полночь, Адольф продолжал возбужденно говорить. Но я перестал слушать: это для меня было уже слишком. Прощание с домом, грустное лицо моей матери, поездка, прибытие, шум, крики, Вена в облике Штумпергассе, Вена в облике Оперы – я заснул от усталости.

Конечно, я не мог оставаться у фрау Цакрис. Во всяком случае, было невозможно поставить в маленькой комнате рояль. Так что на следующее утро, когда Адольф наконец встал, мы отправились искать мне комнату. Так как я хотел жить как можно ближе к моему другу, мы бродили сначала по близлежащим улицам. Я еще раз увидел этот притягательный город, Вену, с «обратной стороны». Темные дворы, узкие, плохо освещенные квартиры и улицы, а еще – лестницы, и еще, и еще. Адольф платил фрау Цакрис 10 крон, и такую сумму я и рассчитывал платить. Но комнаты, которые нам показывали за такую цену, были в основном такими маленькими и жалкими, что в них невозможно было бы поместить рояль. А когда мы все-таки нашли комнату, которая была достаточно велика, ее хозяйка не захотела и слышать о жильце, который будет там практиковаться в игре на рояле.

Я был очень подавлен, удручен и хотел домой. Что за город эта Вена? Он полон равнодушных, черствых людей – должно быть, здесь ужасно живеться. Я шел с Адольфом, несчастный и полный отчаяния, по Цоллергассе. И опять мы увидели объявление: «Сдается комната». Мы позвонили, и дверь нам открыла опрятно одетая служанка, которая провела нас в изящно обставленную комнату, в которой стояли две великолепные одинаковые кровати. «Мадам сейчас придет», – сказала служанка, сделала реверанс и исчезла. Мы оба сразу поняли, что это жилье слишком стильно для нас. Потом в дверях появилась «мадам», настоящая леди, не молодая, но очень элегантно одетая.

На ней был шелковый пеньюар и шлепанцы с меховой отделкой. Она с улыбкой поздоровалась с нами, оглядела Адольфа, потом меня и предложила нам сесть. Мой друг спросил, какая комната сдается. «Эта», – ответила она и указала на две кровати. Адольф покачал головой и сказал отрывисто: «Тогда одну кровать нужно вынести, потому что моему другу нужно место для рояля». Дама была явно разочарована тем, что это мне, а не Адольфу нужна комната, и спросила, снял ли уже сам Адольф жилье. Когда он ответил утвердительно, она предложила, чтобы я вместе с необходимым мне фортепиано перебирался в его комнату, а он возьмет эту. Когда она, несколько оживившись, предлагала это Адольфу, от неожиданного движения пояс, который стягивал пеньюар, развязался. «Ах, прошу прощения, господа!» – воскликнула дама и тут же запахнула пеньюар. Но этого мгновения было достаточно, чтобы показать нам, что под шелком пеньюара на ней не было ничего, кроме маленьких трусиков.

Адольф покраснел как рак, схватил меня за руку и сказам: «Пойдем, Густл!» Я не помню, как мы вышли из того дома. Помню только яростное восклицание Адольфа, когда мы вновь оказались на улице: «Что за фокусы!» Очевидно, такие вещи тоже были частью жизни в Вене.

Вероятно, Адольф понимал, как трудно мне было ориентироваться в этом ошеломляющем городе, и по дороге домой он предложил, что нам следует жить вместе. Он поговорит с фрау Цакрис: может быть, она подыщет мне что-нибудь в своем доме. В конце концов он уговорил ее перебраться в его маленькую комнату и отдать нам комнату большей площади, которую занимала она сама. Мы договорились о плате за комнату – 20 крон ежемесячно. Она ничего не имела против моих занятий на фортепиано, так что для меня это было отличное решение.

На следующее утро, когда Адольф еще спал, я пошел записываться в Консерваторию. Я предоставил направление от музыкальной школы в Линце и тут же был проэкзаменован. Сначала был устный экзамен, затем я должен был спеть что-то и в конце последовал экзамен по гармонии. Все прошло хорошо, и меня попросили пройти в административный офис. Ректор Кайзер – а для меня он был поистине императором – поздравил меня и рассказал о курсе обучения. Он посоветовал мне записаться студентом-заочником в университет и посещать лекции по истории музыки. Затем он представил меня дирижеру Густаву Гутхайлю, с которым я буду изучать помимо всего прочего практическое дирижирование. В добавление к этому меня приняли в качестве альтиста в оркестр Консерватории. Все это произошло быстро, но, несмотря на изначальное смущение, я чувствовал себя на твердой почве. Как часто случалось в моей жизни, я нашел помощь и утешение в музыке. Даже более того, сейчас она стала всей моей жизнью. Наконец-то я ускользнул из пыльной обойной мастерской и мог всецело посвятить себя искусству.

На близлежащей Линиенгассе я нашел магазин фортепиано под названием «Фейгль» и осмотрел инструменты, которые сдавались напрокат. Они были не очень хорошего качества, конечно, но я в конце концов нашел рояль, который был достаточно хорош, и взял его напрокат за 10 крон ежемесячно. Когда Адольф пришел вечером домой – я еще не знал, как он проводит дни, – он был поражен, увидев рояль. За такую сравнительно небольшую сумму больше подходило пианино. Но как я мог стать дирижером без рояля! Надо сказать, что это было не так просто, как я думал.

Адольф тут же стал искать самое лучшее место для рояля. Он согласился с тем, что, чтобы было достаточно света, рояль должен стоять у окна. После многочисленных экспериментов все содержимое комнаты – две кровати, ночной столик, гардероб, рукомойник, стол и два стула – было расставлено самым лучшим образом. Несмотря на это, инструмент занял все место у правого окна. Стол был отодвинут к другому окну. Пространство между кроватями и роялем, а также между кроватями и столом было едва ли более одного шага в ширину. А для Адольфа пространство, которое он мог мерить шагами, было так же важно, как для меня игра на фортепиано. Он сразу же попробовал делать это. От двери до изгиба рояля три шага! Этого было достаточно, потому что три шага в одну сторону и три шага в другую составляли шесть шагов, хотя Адольфу в его непрестанном хождении взад и вперед приходилось так часто поворачиваться, что он почти вращался вокруг своей собственной оси.

Все, что мы могли видеть из окна нашей комнаты, – это голую, покрытую копотью заднюю часть дома, стоявшего перед нашим. И только если встать очень близко к окну и посмотреть резко вверх, можно было увидеть узкую полоску неба, но даже этот небольшой кусочек был обычно скрыт дымом, пылью или туманом. В исключительно удачные дни пробивалось солнце. Вообще-то оно почти не светило на наш дом, еще меньше – в нашу комнату, но на задней части дома напротив можно было в течение пары часов видеть освещенные солнцем полосы, что должно было компенсировать нам солнце, по которому мы так сильно скучали.

Я сказал Адольфу, что сдал вступительный экзамен в Консерваторию хорошо, и был рад, что теперь могу приступить к учебе. Адольф сказал напрямик: «Я и понятия не имел, что у меня такой шустрый друг». Это звучало не слишком лестно, но я привык к таким его замечаниям. Очевидно, у него был критический период, он был очень раздражительным и резко затыкал меня, когда я начинал говорить о своих занятиях. В конце концов он примирился с роялем. Он заметил, что тоже сможет немного попрактиковаться. Я сказал, что буду рад учить его, но здесь снова его задел. В дурном расположении духа он огрызнулся: «Можешь сам заниматься своими гаммами и прочей чепухой. Я обойдусь». Потом он снова успокоился и сказал примирительно: «Зачем мне становиться музыкантом, Густл? В конце концов, у меня есть ты!»