Книга Дни поздней осени - Константин Сергиенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сидели на лавочке в больничном саду. Подошла старушка с авоськой, голос робкий, заискивающий:
— Это ваша бутылка?
Какая бутылка? Оказывается, под лавкой лежит бутылка. В авоське у нее уже несколько пустых бутылок. С извиняющейся улыбкой стала палкой тащить бутылку к себе. Дима внезапно вскочил, начал рыться в карманах. Спросил поспешно:
— У тебя нет?
Я поняла не сразу, но он уже вытащил из кармана рубль и неловко сунул старушке. Та схватила его руку и попыталась поцеловать.
— Что вы! — смущенно сказал Дима.
— Дай бог тебе, сыночек, — забормотала старушка. А Дима покраснел до корней волос, отвернулся и сел.
— Ты любишь Пушкина?
Он пожал плечами:
— Конечно.
— Читал «Повести Белкина»?
— В восьмом проходили.
— Ты в самом деле записан в паспорте как Владимир?
Он посмотрел на меня удивленно:
— А что?
— Помнишь Владимира из «Метели»?
— Несчастного прапорщика, который заблудился по дороге в церковь? Почему ты о нем заговорила?
— Просто так...
Тетю Тусю перевели в палату интенсивной терапии. Здесь современная аппаратура, в том числе кардиометр. Дедушка оживился. Мне кажется, все эти дни он не питал надежды на выздоровление тети Туси. Теперь же в лице его появился свет, он энергичен снова и даже принялся за работу. Остальные тоже приободрились, за вечерним чаем даже начались разговоры.
Что о школе сказать? Учусь прилично. Сентябрьские эскапады забыты, но учителя по-прежнему говорят, что я неузнаваема.
Рассматриваю цепочку, подарок Димы, и думаю о той цепочке. Держу двумя пальцами, потом отпускаю, и она горсткой падает на ладонь. Цепочка старая, с мелким звеном. Как у всякой вещи, у нее были свои приключения. Можно написать целый роман «История малой серебряной цепи». Я бы сочинила интригу. Моя серебряная цепочка оказалась бы одновременно и той. Хочется сочинить стихи. «Стихи о серебряной цепочке»...
Что случилось в «Метели»? Владимир и Маша решили обвенчаться тайно, против воли родителей. Но поднялась метель, Владимир сбился с дороги, а когда добрался до церкви, там ждало его ужасное известие. Маша с кем-то уже повенчалась. Это был некто Бурмин, ехавший мимо в свой полк. Его подвели к аналою, приняв за Владимира. Офицер не противился из любопытства и легкомыслия. Невеста же была в полуобмороке, их обвенчали. Владимир после этого впал в отчаяние, посчитав, что над ним жестоко надсмеялись. Затем он погиб в Бородинском сражении. Вернулся с войны и Бурмин, довелось ему встретить Марью Гавриловну, и он полюбил ее, но признался, что был повенчан с какой-то незнакомкой. Так все пришло к благополучному вроде бы завершению. Если бы не судьба несчастного Владимира...
Но вот мое толкование. Владимир вовсе не погиб в Бородинском бою. Известие, дошедшее до Марьи Гавриловны, оказалось ложным. Он выздоровел после тяжкого ранения, но потерял память. Теперь он ничего не знал о своей жизни, даже имя забыл. Ему удалось вернуться в армию, пройти по всей Европе до самого Парижа и получить чин полковника. Теперь он звался Алексеем Бурминым. Внешность его изменилась, Марья Гавриловна не узнала в Бурмине Владимира, но полюбила, не подозревая, что к ней вернулось первое чувство. Что касается венчания в метель, то там произошла путаница. Заплутавший Владимир был нездоров, его воспаленное воображение нарисовало картины венчания Марии с другим, на самом же деле венчался он будучи почти в бессознательном состоянии и столь неузнаваемым, что даже Мария вскрикнула: «Это не он!» Из всей жизни Владимира память сохранила только эту картину, и теперь, уже будучи Бурминым, он знал, что когда-то с кем-то был обручен. Таким образом, Владимир и Алексей оказались одним и тем же лицом. Это мой домысел, но кто может поклясться, что так не могло случиться?
Владимир и Алексей оказались одним лицом.
Пришли холода, листва облетает. Сегодня в посольстве напротив прием, накатило много машин. И я видела, как на их сияющие капоты стали ложиться пожухлые листья.
Владимир и Алексей оказались одним лицом.
Ужасное объяснение с Димой. Я сорвалась. Мы шли по Остоженке, Дима показывал дворики, особняки. Протащил меня незнакомым переходом, похожим на катакомбу, и мы оказались в Хохловском переулке. Устроились на лавочке позади тургеневского дома, и тут он начал:
— Маша... я хотел тебе сказать...
— Только не говори ничего такого, — поспешно предупредила я.
— Какого?
— Что могло бы осложнить наши отношения.
Он обиделся:
— По-моему, я...
— Дима, ты же все понимаешь.
— Я ничего не понимаю, — мрачно возразил он. — Раньше думал, что понимаю, но чем дальше, тем меньше так думаю. Мне скоро семнадцать. Моцарт в мои годы такую симфонию сочинил!
Я вздрогнула:
— Ты сказал, Моцарт?
— Лермонтов в пятнадцать написал «Демона»! «Печальный странник, дух изгнанья...»
Как мы похожи, подумала я. Он называет те же имена.
— Но ведь и ты пишешь стихотворения.
— Это плохие стихотворения, — сказал он. — Но я чувствую силы внутри. Иногда их так много, что ночью они приподнимают меня с постели. Я словно парю над самой кроватью.
— А ты летаешь во сне?
— Конечно! Это самый счастливый сон. Но есть несчастливый.
— Догадываюсь какой.
— Скажи.
— Лучше ты сначала.
— Это сон... если я вдруг оказываюсь...
— ...неодетым на улице среди людей, — закончила я.
— Маша! — Он схватил меня за руку. — И у тебя тоже?
Лицо его вспыхнуло.
— Какие мы одинаковые! Да, да! Я давно это вижу. Ты человек, затаенный в себе. Я такой же. Знаешь, как трудно мне жить? Только с тобой хорошо мне, Маша. Я так переживаю, когда тебе плохо. Я вижу, как тебе плохо. Скажи, что случилось, почему ты плакала? Я не могу забыть об этом. Почему ты плакала, Маша?
Он сжимал мою руку, но я отняла ее:
— Я просто плакала, просто.
— Нет, не просто! Ты плакала, как человек, у которого безутешное горе.
— Ах, Дима, оставь. Нет у меня никакого горя.
— Ты не хочешь сказать. Ты не хочешь сказать мне, Маша. Но горе всегда заметно. Оно и сейчас на твоем лице. Смотри, на глазах у тебя слезы.
— Перестань же, Дима!
