Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

На несчастном, гордом Гумилёве, принявшем смерть с улыбкой, достойной офицера и философа, так, что даже чекисты дрогнули, опробовали схему: травля в газетах творчества и поведения, слежка, уголовные дела, обвинение в настоящем или измышленном деле о контрреволюции, заговоре против власти. Пытки. Расстрел.

Теперь из Страны Советов, а точнее – комиссаров и негодяев, – можно было только бежать. Многие так и сделали – кого-то выслали, кому-то разрешили командировку. Знали наперед, что не вернутся эти люди. Выпускали.

Сергей вспомнил, как ещё в 1919 году писал письмо другу. Из гостиницы в Неглинном проезде, дом четыре, с гордым именем «Европа». Вокруг, куда ни кинь взгляд, – голод, тиф, грязь, ужас. И они с «рыцарями образа» вещают эпатажные, бездумные стихи. Противно до тошноты – гадко. Залпом выпил водки. Толик ржал, отбирал у него бутылку. Врёшь! С ним так просто не справишься. Жгучие капли текли по губам, горлу, под рубашку. Тоска схватила сердце – клещами. Ему стало так плохо, внимательно смотрел на торчащий в кобуре пистолет Почём-Соли. Толик перехватил этот взгляд. Толкнул Почём-Соль. Сергей не успел. Потолок давил на затылок. Сел за письмо. Перед глазами всё плыло в ужасном хороводе. Никак не мог сосредоточить зрение на строчке. Тряс белыми кудрями, чтобы остановить карусель, дьявольскую свистопляску в глазах. Расслабленные, бессильные пальцы едва могли держать перо. Застрелиться! Револьвер вместе с Почём-Солью убежал на улицу. Какие-то глупые рифмы лезли в уши. Чувствовал: он на грани. «Думаю кончать в этой низенькой светелке». Как ему жить?! Ещё немного – струна его скрипки лопнет…

Чем больше рос её живот, тем отчётливее Исида чувствовала: к ней возвращается кто-то из её детей. Спрашивала, положив на его биенье руки: «Кто ты?» Ждала ответа. «Снежинка? Патрик?»

Мир, в который он или она должны были прийти, сыт, стабилен, прочен. Всё в нём будет, как прежде, когда росли её любимые детки. Она, Исида, отдаст этому маленькому существу всё своё искусство. Разве она – не богиня в нём?

Но в воздухе неуловимо носилось нечто пугающее, безмолвное, безнадёжное, как сама смерть. Словно в жаркий полдень перед грозой. Небо безоблачно, воздух чист и прозрачен, ни дуновения. Но сама тишь наводит на мысль о том, что она обманчива. Мир слишком пресыщен, слишком богат, слишком стар и незыблем. Кто же мог подумать, что он так хрупок?!

Когда у Исиды начались схватки, объявили о начале войны. Барабаны, какие-то марши из громкоговорителя, суровые голоса, сборы призывников, плач расставания – всё слилось с воплями Исиды. Ей было плевать: пусть весь мир катится в Тартар, она – счастлива. Маленькое существо на её руках. Смотрела в ещё скомканное личико, шептала: «Кто ты? Нет-нет. Ты – не Патрик. Ты – сам по себе, малыш».

Крошечное существо сделало несколько хриплых вздохов, похожих на свистящие всхлипы, судорожно открыло посиневший ротик, похожий на пуговку… и обмякло в её руках…

Для Исиды всё рухнуло. Её женская сущность была уничтожена. Она захлёбывалась в тройном потоке слёз, молока и крови. Ей казалось – она потеряла своих детей снова.

Он пришёл в этот мир, малыш, увидел: война – и не захотел остаться…

Израненная, обессилевшая, лежала Исида, не в силах пошевелиться. Подобно умирающему, ей нужно было за что-то схватиться. Пусть за эфемерную опору, как чья-то рука, край кровати, но схватиться. Она попросила подругу Мэри принести какую-нибудь книгу. Было уже темно. Та со свечой спустилась в библиотеку и схватила с полки первый попавшийся том. Лишь когда принесла, услышала страшный, нечеловеческий стон Исиды: то был миф о Ниобе.

Мир катился в ад. Париж наводнили раненые и умирающие. Город полыхал пожарами и содрогался от мощной артиллерии – громыхающей «Большой Берты». Исиде этот мир был безразличен. К ней обратились с просьбой о благотворительности – не сможет ли великая артистка чем-нибудь помочь раненным? Она отдала Bellevue под госпиталь. Очень быстро красота дома была растоптана грубыми сапогами, античные залы наполнились стонами – смерть убила искусство. Всё было испорчено навсегда. Находиться там было невыносимо. Храм прекрасных муз стал покойницкой.

Подолгу сидела она ночами в центре площади, нарочно, на самом открытом месте, ожидая, когда же в неё попадёт бомба и убьёт её. Но они, увы, рвались где-то рядом, но не здесь.

Она слышала, что ей может помочь только Фрейд. Рассказывали, что он способен закалить душу от любой боли, одеть её в непробиваемую броню. Исида задумалась: идти к этому злому волшебнику, к чёрному магу души? Написала любимой Дузе. «Девочка моя! – гласил её ответ. – Не беги от боли. Впитай её, живи ею, раскрой для неё сердце, как для самой печальной мелодии на свете, переплавь её в свои танцы. Фрейд сделает твою душу бесплодной. Она умрёт. Боль – часть жизни, моя девочка…»

Тело Исиды стало иным. Оно более не теплило в себе искру юности. На смену лёгкости нимфы пришла твёрдая, мощная поступь. Движения стали сдержанными, ещё более, чем раньше, обращёнными внутрь себя. Но – и более широкими, плавными. Она придумала новые танцы. Те, что мог теперь воплотить её истерзанный дух. Раньше она не смогла бы. Она танцевала «Искупление» на музыку Сезара Франка, «Патетическую» Чайковского и «Марсельезу». Её шаги, каждый жест приобрели твёрдость мрамора. Если можно представить себе ожившую статую – это была Исида.

«Искупление» начиналось с темноты. Она – лежащая в просторных одеждах на сцене, ни движенья, ни вздоха. Постепенно оживали её пальцы, волна текла к локтям, рукам, шее. Она танцевала, стоя на коленях. Каждый жест был исполнен глубокого смысла. Зритель будто читал открытую книгу борьбы человеческого духа. Поднималась она в самом конце, гордо выпрямлённая, спокойная и свободная.

Теперь её тело, уже не столь красивое, но развитое и пластичное, соответствовало тем задачам, которые она должна была воплотить и принести в мир.

«Марсельеза» приводила парижан в неистовый трепет. В порыве патриотизма зрители вскакивали с мест, пели национальный гимн снова и снова. Не отпускали Исиду. Накал обожания был столь велик, что Исида не помнила такого успеха за всю свою карьеру. Она вся была – символ победы. Каждый верил: Франция восстанет из пепла! Движения танцовщицы были подобны гипнозу. Люди «видели», что она размахивает трехцветным флагом, что она заворачивается в него, что она поднимает его высоко над головой, чтобы он сиял всем. А она, полунагая, была в обычной своей тунике. В одно из мгновений её поза была копией с картины Делакруа «Свобода на баррикадах».

«К оружию, граждане!» – её крик, выраженный лишь безмолвным жестом, магическим образом отозвался в ушах сотнями хриплых голосов, вторящих ей; одним мановением руки она вызвала к жизни невидимую армию бойцов, затопившую сцену.

Люди не стеснялись слёз, своих криков. Они неистовствовали.

Великий Роден был здесь же, в зале. Обезумев от возбуждения, он размахивал руками и кричал, как все остальные.

Исида знала: именно ей, и больше никому, открыта тайна магии движения. То, что века назад люди потеряли. Сила некоторых жестов – огромна, неисчерпаема. Жестом можно внушить любовь и ненависть, страх, пронзить болью или вознести на вершину блаженства.