Книга Грот в Ущелье Женщин - Геннадий Ананьев

Вот оно что… Полегчало на душе. Я даже улыбнулся. И попросил Игоря Игоревича:

– Ловить уже можно оленей? Подкрепились? Если можно, давайте вернемся на заставу. Сейчас. Сразу.

– Не знал, выходит? – спросил скорее себя, чем меня, Игорь Игоревич, затем буркнул зло: – У! Ивашка! – И ко мне, уже мягче: – Сейчас нельзя. Не добегут олешки. Завтра побежим.

Много воды до завтра утечет. Какое-то мнение сложится у комиссии. А Полосухин-то, Полосухин! Жесток к себе. Ишь, как все повернул: для себя, для своей совести он сделал вывод, а что скажут другие, ему вовсе безразлично. Прав ли он? Ответить на этот вопрос вот так, сразу, можно ли? А ехать нужно непременно ему на выручку. Наломать он может дров, озлобить членов комиссии. Только вот с шарами как?

Шушунов сразу же развеял мои сомнения.

– Пастухи найдут шарики и привезут на заставу. Они так сказали.

Тогда-то что? Приказ будет выполнен, а это – главное.

Глава десятая

Комиссия

– Рейсовый – на рейде, – доложил дежурный по заставе сержант Фирсанов капитану Полосухину, тот глянул на часы и приказал:

– Боевой расчет по распорядку. После боевого Ногайцева и Яркина – на катер.

Фирсанов не сказал: «Есть», не вышел из канцелярии. Вся его представительная фигура, казалось, выражала недоумение. Фирсанов и в самом деле не понимал, чем вызвано такое решение. Ведь можно же сейчас, на двадцать минут раньше, провести боевой расчет и поскорее выехать за комиссией. Себе же начальник заставы делает хуже. Возьмут, да и обидятся отрядные офицеры на задержку со встречей, а зачем это?

– Товарищ капитан, разрешите сейчас построить? Личный состав готов.

Сержант говорил как всегда размеренно, в голосе его улавливались покровительственные нотки.

– Спасибо, – поблагодарил вовсе не по-уставному Полосухин сержанта и за совет, и за добрую весть о том, что солдаты сами спешат на боевой расчет, и, значит, не безразличен им он, начальник заставы. – Спасибо… Только не стоит ломать распорядок дня. Не стоит. В девятнадцать ноль-ноль. Ясно?

– Так точно!

Полосухин готов был выйти из канцелярии вслед за сержантом и низко поклониться своим подчиненным. Сколько лет он уже на этой заставе, и ни разу не был нарушен один из самых традиционных ритуалов, какие существуют в пограничных войсках. В девятнадцать часов, какая бы сложная обстановка ни была на участке, все, кто оставался на заставе, ни минутой позже, ни минутой раньше, выстраивались на боевой расчет. И это для пограничников привычно, как привычен воздух. И вдруг – такое предложение. Совершенно необычное. Начать сутки на целых двадцать минут раньше. Кто первый высказал ее? Ногайцев? Гранский? После двухчасового прополаскивания соленой водой он, похоже, изменяться начал.

Полосухин ошибался по поводу Гранского. Когда Фирсанов вышел из канцелярии, его спросили сразу несколько человек:

– Ну что?

– По распорядку, – ответил Фирсанов и посмотрел на часы. – Через восемнадцать минут.

– Рисуется, – буркнул Гранский и прошагал в спальню.

– Злыдень! – зло бросил ему вслед Кирилюк. – За чуприну оттаскать бы…

– Не помешало бы, – поддержали Кирилюка несколько солдат, но Фирсанов, подняв руку, властно оборвал:

– Не туда гребете. Застава – не улица!

Солдаты промолчали. Все знали, что такое застава, все знали устав, все присягали – все всё понимали, но у многих сейчас чесались кулаки. Пограничники оценили по достоинству решение капитана Полосухина. Но разговора об этом больше не вели. Кто вышел покурить, кто сел «забивать козла», а минуты за две-три до урочного времени все вновь собрались в коридоре-дежурке. Даже Гранский вышел из спальни, не ожидая команды дежурного.

Дальше все шло, как положено идти на пограничной заставе. Подтянутый строй, замерший по стойке «смирно». Доклад дежурного, намного бодрей, чем после трагедии и до испытания штормом, и привычное приветствие:

– Здравствуйте, товарищи пограничники!

Ответ заученным хором. Только нынче прозвучало приветствие даже бодрее вчерашнего. И потеплело на душе у Полосухина. Расправились суровые складки на переносице. Взгляд потеплел.

И дальше все шло своим привычным порядком: коротко подведены итоги службы, рассказана оперативная обстановка на участке заставы, объявлено время выходов пограничных нарядов.

Гранский получил выходной.

– Вопросы есть? – заключил, как обычно, боевой расчет Полосухин.

– Разрешите сходить в магазин? – попросил Гранский. – Пасту зубную, мыло и сигареты купить.

– Разрешаю.

Знал Полосухин, что завмаг вряд ли теперь откроет магазин. Она уже наверняка на причале. Обязательно пойдет на портопунктовской доре к рейсовому – вдруг товар какой из рыбкоопа пришел? Но возражать Гранскому капитан не стал. Пусть идет. Скорее всего, Надю хочет повидать. Пусть.

Вышли они с заставы вместе: Полосухин, Ногайцев, Яркин и Гранский. Вернулся же Гранский обратно, когда члены комиссии уже поужинали и поговорили с несколькими солдатами, принимавшими участие в поиске Полосухина и Силаева. Вернулся он подавленный. Разговора с Надей, такого, о котором думал Гранский, не получилось. Он долго отчего-то не решался зайти в дом Мызниковых, уходил то к магазину, который и впрямь был закрыт, и снова возвращался; то совсем уже непонятно направлялся к клубу, хотя точно знал, что тот закрыт; то долго стоял на окраине становища и смотрел на сопки, словно никогда прежде их не видел и вот теперь залюбовался их хаотичной дикостью, – на самом деле его душила обида на Надю. Мысленно он вел диалог с девушкой, приводил убедительные аргументы, доказывал, что не женатого капитана нужно любить, а его – Гранского. Он уже основательно продрог, а все не мог пересилить ни обиду, ни робость, и, возможно, он так и не решился бы перешагнуть порога Надиного дома, ушел бы, так и не увидев ее, не поговорив с ней; но Надя сама вышла к нему. В домашнем халате. Только накинула на плечи пуховый платок

– Здравствуй, Павел. Дедушка смотрит в окно и удивляется: у дома кружится, а не заходит.

– Я к тебе.

– Догадалась. Не понимаю только: боязно, что укушу? – спросила она и рассмеялась.

– Зачем ты так? – упрекнул ее Гранский. – Ты же знаешь…

– Не нужно, Павел. Не нужно, – прервала его Надя. – Ты хороший парень. Хороший. Может быть, я и привыкла бы к тебе. Может быть. Не обижайся на меня. Хочешь, пойдем чаю попьем. Ты же озяб.

Те слова, которые Гранский старательно припасал для разговора с Надей, куда-то вмиг подевались. Мягкий голос, смущенная улыбка, улыбка человека, который знает, что делает больно другому, но ничего не в состоянии изменить, и такой же смущенно-виноватый взгляд голубых с поволокой глаз – эта милая искренность была такой естественной, нисколько не наигранной, что буквально обезоруживала. Слова любви ей не нужны, слова упрека – тем более.