Книга Грот в Ущелье Женщин - Геннадий Ананьев

Позже, когда я прочитал «Калевалу», легенды и сказы о древней Кольской земле – Лапландии, полусказочной стране, полной чародейства, я узнал, что Лоухе – злой и властной колдунье, хозяйке Севера – под силу было только заколдовать солнце, застудить морозом воздух, но даже древние люди не осмеливались наделять Лоуху такими невероятными возможностями, как глотание солнца. Как же современный человек приписал ей то, что колдунье не было свойственно? Оттого, видно, что устный эпос, многовековой спутник саами, заглох в век цивилизации на Кольской земле, до книг же руки не доходили, да и были ли они вообще о прошлом? К тому же и понятие «не профессоры же мы» вполне прижилось, вот и наделяли старуху-колдунью тем качеством, какое не соответствовало представлениям древних предков. Но этот вывод я сделал много месяцев спустя. Сейчас же я с волнением слушал мерный рассказ Игоря Игоревича.

– Когда темно сделалось, поползли мы. Бросит фашист в небо огонь яркий – мы к камню прилипнем. Потом снова ползем. Ой, как медленно. Вот-вот злая Лоуха, думаем, выплюнет светило. Что тогда? Фашист кругом. Кто обратно шнеки отведет? Пропадут. Нам бы попроворней скрестись руками, да куда там. Олешку на рога петлю бросить – давай; белку в голову из карабина угодить – не промахнемся. А ползать обучения не проходили. Дед Савелий, он – мастак. Германскую прошел, на англичан, какие в Архангельске грабили, хаживал. Мы же как-никак – ползем, однако. Когда до середины сопки поднялись, дед Савелий нырнул за камень и шепчет: стой, дескать. Дальше коль двинемся, свои побьют.

Пополз один красноармеец. Мы ждем, сидим. Думка одна мучает: покурить бы. Только кто разрешит? Вот уж, надеемся, наверху никто мешать не станет. Даже дед Савелий не должен запретить. Только не так все вышло, не по думкам нашим. Пограничники больше нашего без курева. Табак у них совсем кончился. Все и отдали.

Патронам они ой как рады были. Совсем пустяк у них остался. Ровно разделили между собой. Еще, говорили, день или два продержаться смогли бы, а уж потом – штыки вперед. В рукопашную, говорили, осталось бы.

Когда совсем светло стало, Ивашка приловчился за камнем и смотрит вниз. Высунул голову фашист – Ивашка ему, как тюленю, пулю в голову. Другой высунулся – другому конец. Тут уж и я не утерпел. Так день и провел. Фашист мины в нас бросал, только все без пользы ему, а мы мимо не одной пули не пустили. Бойцы тоже приладились. Тоже ловко стреляли. Только беда: темнеть быстро стало, мы так думали. Тогда собрал командир всех пограничников и говорит: «Нас фашисты уже за бойцов не считают. Второй день в атаку не идут. Ждут, пока без пищи погибнем. Дождались, сукины дети! Сегодня будем прорываться. Не к фронту только. В тыл. Штабы и обозы погромим, тогда уж – к своим. – И нам приказывает: – Вы – обратно. К своим лодкам. Вам мясо и рыбу фронту доставлять нужно».

Дед Савелий турухтаниться стал, с вами, требует, пойдем, и все тут, только командир строгий попался. Сказал, как обрубил.

Потом узнали, когда другой раз на шнеках в Западную Лицу бегали, – погиб командир.

– Игорь Игоревич, а Конохова вы вместе с дедом Савелием спасли?

– Нет. Весна уже шла. Туманов ждали. Сбегали на шнеках на Рыбачий, отдали все, что припасли, идем обратно. Тут, как на грех, самолет фашистский. Пузом чуть на мачты не натыкается и все строчит и строчит из пулемета по шнекам. Деду Савелию тогда ногу – насквозь. Мне – плечо. Домой как-никак вернулись. Огорили дорогу. Дед потом разболелся. Не заживает рана, и все тут. На пятно мы без него бегали, тресочку, много ли мало, все же таскали. А на фронт везти как? Без кормщика боязно. И у меня плечо не в порядке еще. Поутопишь шнеки. На оленях договорились сбегать. К Лотте. Пограничники там фронт держали. Крепко держали. Когда мы туда добежали, там бой гремит. Лезет и лезет фашист. Нас командир просит, чтобы раненых к докторам везли, а когда обратно, то патроны и гранаты. День возим, другой возим. Одна упряжка совсем погибла. Мину задели олешки. Опасаемся, домой бежать не останется олешек, но людям помогать тоже нужно. Возим. Один раз думали, совсем уж конец пришел. Лазарет почти рядом уже, сейчас, думаем, раненых отдадим докторам, и полегчает, радуемся, бойцам. Откуда ни возьмись – фашисты. Финские солдаты. Трудно их как-то называли.

– Щюцкоровцы?

– Они-они. Олешков, которые впереди нарты тянули, они сразу побили. Раненых двоих порешили. А наших – никого. Всех мы их побили. Раненые тоже нам помогали.

Так просто, так буднично. А я представил себе тот короткий и, наверняка, жестокий бой в густом лесу; представил, как сдернули оленеводы с плеч карабины, как раненые, превозмогая боль, пересиливая немощь, вскидывали автоматы и стреляли-стреляли, поморы же, неспешно выбирая цели, били без промаха. В голову. Спасли раненых, спасли полевой госпиталь от налета прорвавшихся в тыл щюцкоровцев.

– Наградили за тот бой? За тот подвиг?

– Ордена дали. Зачем только говоришь – подвиг? Своя жизнь дорогая. Пусть враг, как волк лютый, гибнет. Так думали. Бойцов беспомощных спасать, думали, надо. Людей от зверя поганого уберечь – разве подвиг? По-другому никак нельзя поступить. Никак. Если по-другому, тогда зачем себя человеком называть?!

Игорь Игоревич даже приподнялся на руках и недовольно посмотрел на меня. Потом вновь лег на совик и проговорил философски:

– Герой, он тогда герой, если за весь народ стоит. Когда человек за человека стоит – так всегда надо. Так всегда правильно. Когда это человек забывает – он плохой человек. Тундра такого человека не похвалит. Пастухи саами у камелька сказ не скажут ему, в тупу спать не пустят. Говорить станут с ним, если только нужда заставит.

Вот это монолог. Не тут ли собака зарыта. Не обвиняют ли они меня в каком-то свершенном мною зле? Я за собой ничего подобного не числил, поэтому вполне согласился с Шушуновым:

– Это очень верно.

– Говорить: правильно – хорошо. Делать правильно – вот тогда совсем хорошо, – так же недовольно продолжил Игорь Игоревич. – И дед Савелий, думаешь, подвиг совершил? Верно, не убег к берегу, когда корабль в торпеду ударил, а туда погреб. За острова бы ему бежать быстрей, подводная лодка фашиста – вот она. Рядом. Только не побег дед Савелий. Не побег. Туда, где люди, погреб. Спасать их. А рана не совсем еще прошла. Люди беду терпели, как не поможешь. Ты сам бы за остров убежал бы? – вопросом закончил он рассказ, потом, сердито попыхтев трубкой, ответил сам себе: – Может, убежал бы. А дед Савелий – не убежал. Иван Иванович – не убежал бы. Полосухин капитан – не убежал бы. А ты? Ты – не знаю.

Я даже присвистнул от неожиданной концовки рассказа. И пот меня прошиб. Вроде никогда не считал себя способным на подлость, они же, совсем не знающие меня люди, в чем-то меня обвиняют, не доверяют мне. Все, конечно, связано с Полосухиным. Но что сделал я не так? Нужно выяснить. На деликатность стоит махнуть рукой. Что я и сделал. Спросил прямо:

– Отчего такая сомнительная оценка моих качеств?

– На заставу сегодня рейсовым комиссия приезжает, а ты – здесь. Сбежал, похоже. Так думают пастухи.