Книга Евангелие зимы - Брендан Кили

– Ты никому не скажешь?

– Нет, – сказал он.

Я схватил его за волосы и заставил посмотреть на меня.

– Обещай, что никому не скажешь!

Он зажмурился.

– Нет, я никому не скажу, обещаю, – взмолился сказал он. – Нет, нет.

Я замер. Внутри все оборвалось. Пот катился по шее. Костяшками пальцев я чувствовал его грудь сквозь рубашку. Я точно знал, что могу поставить Джеймса на колени. Я мог сделать с ним все, что захочу, и от этого внезапного осознания меня чуть не вырвало.

– Нет! – снова заплакал он.

Я его отпустил. Я загораживал выход и все еще держал его, поэтому Джеймс нагнулся и укусил меня за руку. Моментально освободившись, он бросился под стол и забился в угол рядом с мини-холодильником. Я хотел его ударить. Я хотел его обнять.

Зомби жадно пировали на трупах наших аватаров – кровь брызгала на экран безобразными, слишком реалистичными каплями. Джеймс сидел под столом, словно стараясь укрыться от кровавого душа.

– Пожалуйста, – услышал я собственный голос, – я тебя не обижу, пожалуйста, извини, я не хотел. – Я чуть не подавился этими словами, слыша себя со стороны. – Я не такой, как он, Джеймс! Я не такой! Нет!

– Я не стану об этом говорить! – закричал Джеймс. Он всхлипнул и вытер щеки.

Я оперся о тумбочку с папками и сполз на пол. Надо мной работал проектор. Кровавая пелена снова затянула весь экран, и музыкальная тема «Чумы» бубнила под гротескное чавканье. Джеймс всхлипывал, и я тоже заплакал. Пылинки кружились в ярком коническом луче света, а я думал о песчинках, впившихся в мои колени в церковном подвале, и о том, как рука отца Грега рванула меня за волосы. Я вспомнил запах вонючего пота, и глотки скотча, и жжение в горле, и палец с обломанным ногтем, прижатый к моей губе, и жесткие усы, царапающие мне шею и подбородок, и мои ребра, стиснутые его хваткой, и холодный воздух, покалывающий обнаженную грудь, и край верстака, впивающийся в спину, оставляя глубокую линию, но я не закричал, не посмел, черт возьми, издать ни единого крика, ни разу ничего громче сдавленного шипения, чтобы это пережить, и вырывавшихся болезненных долгих вздохов, пока это наконец не закончилось, и я сказал себе: я это пережил, и если такова цена и больше от меня ничего не требуется, тогда я смогу выдержать это снова – и выдержу.

Меня замутило. Я нашел свою колу и выпил залпом, чтобы успокоить желудок, но стало только хуже – я с трудом сдерживал рвотные позывы. Я извинился перед Джеймсом, едва смог опять говорить. Он долго смотрел на меня из-под стола, пока наконец не пришел в себя.

– Я больше тебя не трону, – пообещал я.

Он кивнул. Некоторое время мы сидели неподвижно, и я забеспокоился о наших матерях, оставшихся наверху.

– А они не спустятся? – спросил я.

– Она сперва крикнет, – сказал Джеймс. – Она меня однажды испугала, теперь всегда сначала кричит.

– Хорошо, – заметил я. Мне хотелось предъявить ему какое-то доказательство того, что я больше не побеспокою его, какой-то залог, который значил бы больше, чем все, что я мог ему сказать. В сказке я нашел бы чашу, которая вернула бы румянец его щекам, или плащ, который защитил бы его, но в реальном мире я не мог предложить ничего, кроме доверия, и понимал, почему он не захочет мне доверять.

Когда я поднялся, Джеймс остался сидеть под столом. Я постоял и допил колу. Джеймс все еще колебался.

– Приступим, что ли. – Я взял один пульт и бросил ему другой. – Я снова буду за девушку.

Джеймс подался вперед, чтобы лучше видеть экран, но остался сидеть на полу у стола. Мы снова прошли весь уровень, и я старался играть не хуже Джеймса, чтобы ему не приходилось прикрывать моего аватара. На этот раз мы дошли до центра деревни быстрее, и я сразу выстрелил по верхним окнам, а в колодец бросил гранату. Грохнул взрыв, во все стороны полетели кирпичи.

– Отлично, – удовлетворенно отметил Джеймс. – Иначе они бы оттуда полезли.

– Я учусь, – сказал я, – но я бы облажался, если бы ты не объяснил.

Джеймс улыбнулся.

– Ты здорово играешь.

– Да, – гордо заявил он, – я и сам знаю.

Потом нас позвала Синди, и мы пошли к лестнице. В присутствии наших матерей я поблагодарил Джеймса за то, что он позволил поиграть с ним, и он помахал мне на прощанье. Я поднялся в галерею. Сияющая мать положила мне руку на плечо и пообещала Синди, что приедет во вторник. Я побрел к выходу, а мать повернулась к Синди и обняла ее.

– Как интересно, правда? – сказала она. – Спасибо тебе!

– Давай перестанем говорить друг другу спасибо и займемся делом, – ответила Синди.

Они расцеловались, мать пожала ей руку и быстро пошла ко мне – я ждал у дверей.

– Очень приятно было увидеть вашу галерею. – Я едва удержался от церемонного поклона.

Мы прошли мимо холста, на который я засмотрелся, пока мы ждали Синди. Тогда я разглядывал отдельные кубики, не понимая основной идеи, но теперь заметил, что это многослойная маска: почти исчезнувшие остатки плоти лишь намечали то, что видят все, не показывая настоящего лица. Кто, кроме сопляков, безмолвного дерьма вроде меня или Джеймса, осмелится явить миру мягкую, дрожащую плоть?

Мать держалась с уверенным превосходством. Пока мы были в галерее, солнце село, и мать залюбовалась темным небом и оранжевым светом от фальшивых газовых ламп на тротуаре. Она оглядела обе стороны улицы и зааплодировала руками в перчатках. Я смотрел, как дыхание вырывается у меня изо рта белым облачком и сразу исчезает.

– Еще довольно рано, в «Устричном мосте» должны быть места. Ты же голодный? – продолжала мать, когда мы сели в машину. – Давай отметим в ресторане наше новое начинание. Мы снова обретаем интерес к жизни!

– О да, – сказал я, – еще какой.

– Разве ты не рад? Ты похож на меня больше, чем думаешь. Мы еще прорвемся в первые ряды. В этом городе только о нас и будут говорить.

Я так и видел, как она яростно крутится на сцене, напрягая бедра и готовя ноги к прыжку: взлетай! Я знал: чтобы воспарить в воздух, нужна не только тренировка, мысленно ты тоже должен толкнуть себя вверх. Надо представить себя в воздухе, будто душа выходит из тела и смотрит на тебя со стороны, и далекий голос твердит: лети, лети, ну же, лети, – и ты отрываешься от земли.

Это умение силой воли заставить себя что-то сделать. Видимо, с помощью той же силы воли я лгал себе, подтасовал воспоминания и впихнул себя в другую биографию. Какой-какой Донован? Святой отец, как бишь его? Есть только мы с матерью, упорно пробивающиеся вперед в поисках яркой жизни, о которой всегда мечтали.

После ужина мы приехали домой и включили музыку восьмидесятых. Мать спросила, умею ли я делать мартини, – она выпила несколько бокалов в ресторане. Мне казалось, что коктейли смешивать несложно, но мать сказала, что дело не в рецепте, а в сноровке, и над этим мы и будем работать. Увы, она и не догадывалась, сколько сноровки мне понадобилось, чтобы сделать вид, будто мне страшно интересно. Выпивка – это выпивка, и больше ничего; любой алкоголь приводит к одному результату. Я много вечеров имел возможность наблюдать его у нас дома и знал, что сегодня будет то же самое. Мать велела мне смотреть и смешала новую порцию.