Книга Путь Проклятого - Ян Валетов

Но путешествие в Египет войска совершат уже без него…

Луций Флавий ухмыльнулся и потер выбритый подбородок.

Его ждут дворец прокуратора Иудеи на берегу ласкового моря и сама Иудея – плодородная, богатая и, наконец-то, покорная, лежащая у ног Рима (и у его ног, что тут скрывать!) – прекрасная награда за все тяготы, перенесенные в последние годы. А еще с ним на время останется его любимый Х легион, прославленный «Фрезентис», одно имя которого наводит страх на бунтовщиков.

Императорский указ гласил, что Десятому «Сокрушительному» предстоит стоять на развалинах Ершалаима без конца и срока, до скончания лет (то есть до нового императорского указа), дабы помнили иудеи о величии Рима и о судьбе тех, кто ему не покорился.

Было бы неплохо, чтобы еще один из легионов оставался в Кесарии постоянно, но особой надежды на такое решение императора Веспасиана у Луция Сильвы не было – войска традиционно квартировали в Сирии, под контролем тамошнего наместника, и держать такие силы в обескровленной восстанием Иудее было бы не совсем разумным шагом.

Еще год назад Сильва считал, что его миссия более похожа на ссылку, чем на почетное поручение, но события в Галлии и восстание Юлия Цивилиса, бывшего римского подданного, вождя батавов, изменили взгляд прокуратора на длящуюся уже седьмой год войну против зелотов – угодить в политическую мясорубку, сопровождающую германские сражения, было бы куда как хуже. И карьерные последствия могли быть непредсказуемы, а оступиться и попасть в немилость в почтенном для военного возрасте означало кануть в безвестность и доживать оставшиеся годы вдалеке от событий и столиц. Далеко не всем так везет, как нынешнему правителю Великого Рима, пришедшему к власти прямиком из своего иудейского похода на копьях преданных и сплоченных вокруг него легионов.

У Сильвы не было иллюзий по поводу своей карьеры – императором ему не стать, но зато можно остаться влиятельным и очень богатым человеком. Ни один из прокураторов здешних мест не возвращался в Рим беднее, чем был до того. Сильва не собирался нарушать традиции. Пусть в Иудее его называют палачом, пусть он оставляет за собой только пожарища и мертвецов – что ж, такова судьба иудеев и воля цезаря Веспасиана! Уж кто-кто, а Цезарь как никто знает коварство, фанатизм и неугомонность евреев. И их богатство. И вина за то, что случилось с этой страной, лежит не на нем – честном вояке, верном слуге Веспасиана, а на этом безумном народе и римской политике, которая никогда не допустит отпадения римских провинций, предпочитая залить их кровью, чем потерять!

Удушающая жара закончилась, едва не погубивший осадную башню ветер принес в пустыню вечернюю прохладу. Зарево над вершиной Мецады налилось густым багрянцем: снизу было хорошо видно мерцающие в проломе каменной стены уголья.

Луций Флавий усмехнулся.

Завтра! Завтра!

Походка его сделалась легкой, как у юноши, словно не давили на него четыре с лишним десятка прожитых лет, не ныли раны, не зудели по всему телу выступившие от солнца пятна, похожие на лишаи. Запах скорой победы придавал ему силы, пьянил Сильву сильнее фалернского вина.

Внутри лагеря прокуратор передвигался без десятка личной охраны – это было безопасно – от возможных неприятностей надежно защищали внешние караулы. Ими занимался один из ветеранов – примипил Х легиона Публий, который после позорного поражения «Сокрушительного» под стенами Ершалаима научился уважать евреев как врагов и выстроил вокруг крепости такой живой частокол из часовых, что за все время осады ни один сикарий не проник за стены полевых лагерей, хотя попытки были, конечно же, были…

Луций Сильва знал, что сикарии – большие любители убивать из-за угла, и быть беспечным, имея под боком такое змеиное гнездо, как Мецада, было бы глупо, чтобы не сказать безрассудно. Достаточно одного удачного покушения, чтобы обезглавить армию, а, значит, дать евреям несколько месяцев передышки. Зачем дарить зелотам лишний повод для радости? Приходилось соблюдать осторожность, но, как старый вояка, Сильва не любил и чрезмерного внимания охраны, так что сейчас за ним шли только лишь боевой друг, начальник всех караулов Публий да двое легионеров-сопровождающих.

Прокуратор был в превосходном настроении и его благодушный настрой передавался окружающим и встречным: солдаты улыбались и приветствовали военачальника радостными криками, то и дело приглашая Флавия и его спутника к кострам – выпить с воинами вина да разделить кусок хлеба. Казалось, добрый отец шествует между палатками, находя для каждого нужное слово, а то и улыбку. Те, кто прошел с Сильвой не одну кампанию, знали – таким прокуратор бывает только в предчувствии победы.

Под навесами, расположенными в отдалении, там, где держали рабов, царило мертвое молчание. То, что победа римлян близка и завтра осада закончится, понимал каждый в лагере, и пленные евреи не оказались исключением, только вот радости у них это не вызывало. Пока что они были истощены, усталы, грязны, покрыты ранами и язвами, но еще живы. Завтра же необходимость в них отпадет, а как ведут себя римляне с теми, кто больше им не нужен, общеизвестно. Никто из пленённых не знал планы прокуратора: погонит он рабов прочь от павшей твердыни или прикажет перерезать. В любом случае, ничего хорошего впереди их не ждало.

Конец Мецады, скорее всего, означал кончину всех пленных – только не знающий жестокости Сильвы глупец мог надеяться на римское милосердие. Да и не в самом прокураторе было дело! Не Сильва – Рим не любил сложностей! Один раз восставший против власти Цезаря становился врагом навсегда. Убить бунтовщика до того, как он сдался, всегда проще, чем потом следить за помилованным, ожидая удара в спину. Шесть тысяч вьючных животных, обслуживающих стоящие под стенами Иродова гнезда легионы, чувствовали себя гораздо спокойнее, чем тысячи рабов-иудеев – животным в любом случае не грозило быть убитыми на следующий день.

Зная, что люди в отчаянии становятся способны на любые безрассудные поступки, легат Х-го, Траян, приказал примипилу утроить охрану вокруг навесов и Публий с удовольствием исполнил приказ. Окруженные кольцом легионеров рабы ожидали рассвета с ужасом. Неоткуда было ждать пощады, не на что надеяться: рабы были мятежниками-иудеями, поставленными Римом вне законов человеческих и божьих, и на них не распространялось триумфальное милосердие. Только лишь два пути существовало для тех, кто коротал ночные часы под навесами – рабский труд или смерть. Третьего было не дано.

Дойдя до подножия Левка, Флавий Сильва остановился, и, расставив пошире ноги, задрал голову вверх, вглядываясь в вершину крепости, которую еще недавно считали неприступной.

По мере того, как темнело небо, треск пламени в крепости становился все менее громким, и через него едва слышно доносился гул голосов.

– Наверное, молятся, – сказал стоявший в шаге позади Публий и рот его искривился в усмешке. – Я бы на их месте уже молился. Если промедлить, то можно и не успеть! Ночи стали гораздо короче, так что времени осталось мало, а евреи народ набожный…

Он помолчал, оглядывая позицию, прищурился, рассчитывая в уме что-то свое, и лишь потом спросил: