Книга Возвращение на Арвиндж - Александр Гергель

Вот и теперь, я сразу понял, что случилось, и понемногу мне удалось вытянуть из Коли подробности.

Страшную вещь он рассказал. Все произошло в его родном, насквозь знакомом машинном парке. Механики Второй роты чинили одну из своих машин, поднимали движок, используя тельфер с ручной лебедкой. Когда ремонт был закончен, ребята воткнули движок на место и стали отводить тельфер от машины. Но хлипкая конструкция на четырех небольших колесиках шла очень тяжело. На помощь пришли еще несколько человек, схватились кто за что и поволокли каталку, все сильнее разгоняя ее. Тут и случилась беда. Может, камень попал под колесо, а может, и сама конструкция была плохо скреплена. Так или иначе рама на ходу развалилась, верхняя перекладина сорвалась и треснула по спине одного из бойцов Второй роты.

– Як грохнэ, – говорил Коля, – як долбанэ! Я на броне был. Дывлюся, пыль коромыслом, народ в стороны прыснув, як горобцы. А цей – лежит на земле… Подбегаем, а он весь в крови, голова разбита, руками землю грэбе, а ноги – как у мертвяка, не шелохнуться!

– Коля, кто это? Нашего призыва? – сглотнув пересохшим враз горлом, прохрипел я.

– Та ни. Черпак чи колпак с другий роты. Не знаю, как зовут. Знаю, механик. Ось беда, – всхлипнул Коля.

– Что делать, Шеф, – проговорил я в ответ.

Слов у меня не было. Охватывало двойное чувство – жалость к парню и дикое, абсурдное чувство облегчения от того, что пострадал не наш. Не нашего призыва парень, не знакомый и не друг. Не дембель, которому до дома остаются считаные дни!

– Ты, того, Шеф, давай, успокойся. Жалко парня, слов нет. Но что ж поделаешь… Не он первый, не он последний. Бог даст – выживет. Лучше сломанный хребет, чем с ходу наповал. Главное – не наш призыв, не дембель…

Коля посмотрел на меня расширенными глазами. В его взгляде было намешано многое – боль, непонимание, жалость и обида за мое убожество. И тут он начал говорить. Никогда больше в жизни я не слышал такой откровенности, и не приведи Бог когда-нибудь услышать.

Для начала он приказал мне заткнулся. Он сказал, что я совсем обалдел тут под конец службы, если начал делить погибших и раненых на свой и чужой призыв. Он сказал, что, видать, сердце мое окаменело и стало таким же, как окружающие нас безводные каменные горы.

Говорил он спокойно, уже без всхлипов. Говорил усталым, монотонным голосом, в котором сквозили нотки презрения. Он рассказывал, и я узнавал такое, чего не замечал в нем полтора года, которые мы с ним прослужили бок о бок. В первый раз передо мной распахнулась человеческая душа, не прикрытая никакими условностями; та, которую может увидеть в себе каждый, если осмелится заглянуть глубоко внутрь себя и честно сознается себе в том, что увидел там. Только вряд ли кто…

Коля рассказывал, как пересиливал себя. Он боялся ехать в Афган, но убеждал себя, что все с ним будет нормально. Однако в глубине души его точил дикий страх за свою жизнь. Его как механика-водителя все время мучили мысли о подрыве. Потом, попав в Бахарак, он увидел вокруг множество других опасностей: снайперы с соседней горы, минометные обстрелы Крепости, засады, в которые могла попасть колонна буквально в паре километров от батальона.

Но главными все же оставались мины. Каждый раз, забираясь в машину и запуская движок, он содрогался от мысли, что на дороге зарыт «его» фугас. Он представлял себе, как впереди идущая машина удачно обойдет это место, не задев гусеницей, а он налетит прямо на жуткий контакт и сожмет пластины, проводки или другое хитроумное устройство, придуманное для того, чтобы развеять по воздуху его обгорелые ошметки. И хотя за полтора года у нас не было ни одного подрыва, каждое сообщение о подрыве в полку, доходившее до батальона, опрокидывало его в пучину неимоверной тоски. Последние полгода, когда он уже занял должность старшего механика роты и редко выезжал на броне, ему становилось совсем плохо, если его назначали на боевые. Стараясь задавить в себе этот ужас и тоску, он паясничал и блажил свое «Уезжаю!».

– Пойми, чем дальше, тем хуже! – тряс он головой, заглядывая мне в глаза с надеждой быть понятым. – И никому об этом не расскажешь! Как может бояться мины старший механик Первой роты?

Я молча кивал. Что тут не понимать? С каждым из нас под дембель творилось одно и то же. А насчет рассказать кому. Что толку? Кто здесь поможет? Можно отказаться ходить на боевые, можно не выходить даже в парк, можно не ходить на пост и даже в столовую, еду притащат прямо в кубрик. Всё нам можно в эти последние недели, любой командир поймет и не осудит. Можно вообще затариться в кубрике и без крайней нужды не высовывать носа на улицу. Можно. Но где гарантия, что тебя не раздавит потолочными балками, сорвавшимися во время очередного землетрясения? Ничего не остается, как надеяться и верить в свою счастливую звезду. Убедить себя в том, что если за полтора года ничего с тобой не случилось, то проскочишь и последние тридцать дней.

И Коля уже почти поверил, что в Бахараке с механиками ничего не случается. Он радовался за себя, за своих друзей из Первой роты, за всех пацанов нашего призыва, и даже за своих молодых собратьев по цеху, за механиков-водителей всех призывов. Он глядел на зеленых, неопытных ребят и узнавал в них себя, каким был полтора года назад. В душе он желал им прослужить так же, как прослужил он, не налетев на духовский фугас.

Коля говорил, а я видел все это и в себе. Рассказывая, он словно читал мою душу, проникал в ее тайные закоулки. Он выгребал из нее потаенные, глубоко запрятанные страхи, дикие, до тошноты доводящие мысли о фугасах, о катках, выбитых из-под бээмпэшки мощным взрывом, о волнах жара вперемешку с расплавленным металлом, влетающих в башню после попадания кумулятивной гранаты.

Коля рассказывал, как иногда не спит по полночи, представляя себе других пацанов – водителей, идущих в колоннах через перевалы и долины. Его поражала сила воли, которая позволяет им выдержать нервное напряжение, вызванное невозможностью защититься от мин на дороге, от пуль и гранат духовской засады.

– Прикинь, – почти кричал он мне, – ты сидишь за штурвалом или рулем и знаешь, что мина где-то рядом. А ты не можешь ни свернуть, ни объехать, ни остановиться, ни выскочить из машины! Только медленно ползешь вместе со всеми и ждешь, рванет под впереди идущим или под тобой!

– Уймись, Коля, – возражал я, – здесь у каждого своя доля. И каждому из нас нужно везенье, чтобы не влететь на мину, не поймать пулю, не попасть на нож.

– Но нам повезло тут, в Бахараке. Здесь нет мин! – горячился он. – Механикам тут вообще лафа. Служи спокойно, не высовывайся, не напрашивайся на боевые пешком, не лезь на рожон, не спи на посту. Полтора года и всё, сиди да жди дембеля. И на тебе! Лебедка по спине, перелом позвоночника и «ранний дембель».

Было просто невыносимо слушать крик его души. Мне хотелось заорать, чтобы он замолчал, но положение спасли вернувшиеся в кубрик дембеля, уже знавшие о происшествии, мрачные, но не дававшие выход эмоциям.

Колин «срыв» остался между нами, но после этого разговора мы стали избегать оставаться наедине. Нам было неловко смотреть друг другу в глаза. Не сказать, что наша дружба дала трещину, и все же отношения изменились. Никогда больше я не назвал его Шефом, и не услышал от него странной и нелогичной кликухи «Мазила».