Книга Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг

Обвислая кожа у него на шее натягивается, когда он подставляет лицо свету ламп на потолке.

– Сегодня на ночь опять играет Иггдрасиль-Квартет, – говорит он немного погодя. – Камерное переложение оркестровых концертов Шопена. Несколько месяцев назад я нашел эту запись в Сингапуре. Она ее очень часто ставит.

– Иггдрасиль? Что это?

– Что-то из северной мифологии.

– Никогда о таком не слышала.

– Иггдрасиль – это Древо Жизни, – объясняет он. – Ветви его покрывают мир и дотягиваются до неба. Но у него всего три корня. Один погружен в воды Омута Познания. Другой в огонь. Последний же корень пожирает ужасное чудовище. Когда два корня пожрут огонь и чудовище, древо упадет и вечная тьма окутает мир.

– Значит, Древо Жизни обречено уже с того самого момента, как его сажают.

Переведя взгляд на меня, Фредерик произносит тихо:

– Но оно еще не упало.

Я усаживаюсь поглубже в кресло, закрываю глаза и слушаю Larghetto, «грёзу лунной ночи». Фортепиано сопровождает один только квартет, и музыка обретает холодную чистоту гряды камней, лежащих в русле потока – потока, высохшего давным-давно.

Глава 10

«Искусство расположения камней» оказалось совсем не таким, каким мне представлялось. Я в пятнадцать лет гуляла с Юн Хонг по садам Киото, но у меня в мыслях даже намека не было на то, каких трудов стоило создать их и ухаживать за ними. И у Юн Хонг тоже, заподозрила я, этих мыслей не было, – и почувствовала себя предательницей, едва подумав такое.

Аритомо мне присесть не давал, и поначалу я подозревала, что это оттого, что ему хочется, чтоб у меня ничего не получилось, чтоб я в отчаянии сдалась и уехала из Югири. Впрочем, я ни разу не заметила в нем никакого признака сожаления о том, что он взялся обучать меня. Работа изматывала, но она стала мне нравиться. Инструменты, которыми пользовался садовник, были старинными и особенными. Приходилось запоминать их названия, учиться чистить их и ухаживать за ними. Я, словно большим пальцем четки, перебирала их названия на бесконечной круговой нити того, что мне требовалось в работе: «какезучи», «ната», «кибасами», «шачи», «тебасами». «Колотушка». «Сечка». «Ножницы для подравнивания краев». «Вурот». «Секатор». «Какезучи». «Ната». «Кибасами». «Шачи». «Тебасами». Нить удлинялась с каждым днем, по мере того, как все больше и больше четок нанизывалось на нее…

Случались дни, когда я, придя пораньше, смотрела, как Аритомо упражняется в стрельбе из лука. Я очень старалась не попасться ему на глаза. Ощущение покоя наполняло меня, когда я следила за его неспешными, выверенными движениями.

Вдобавок к исполнению заданий, которые давал мне Аритомо, от меня требовалось еще и переводить его распоряжения рабочим. Не считая Каннадасана, все они к садоводству относились безалаберно. С самого первого дня я почувствовала, что Ромеш еще натворит бед. Ему было за тридцать, тело слеплено из неброских, но твердых мышц. Когда он стал все позже и позже появляться на работе и от него все чаще и чаще несло перегаром пальмовой водки, Аритомо попросил уведомить его, чтобы выпивоха больше не обременял себя выходом на работу.

Ромеш заявился в Югири на следующий день после того, как я передала ему слова Аритомо. Встал возле дома и поднял крик. На этот раз пьян он не был. Мы с остальными рабочими были заняты поблизости и бросили свои занятия, чтобы посмотреть, даже поближе сдвинулись, чтоб видеть все лучше.

– Выходи, ты, чертов джап! – орал Ромеш по-малайски, качаясь взад-вперед на ногах. – Мне нужны мои деньги! Выходи! Выходи!

Аритомо вышел почти сразу же, все еще держа в руке журнал, который читал.

– Чем он так расстроен? – спросил он меня.

– Хочет, чтоб вы ему заплатили.

– И это все, что он сказал? Что ж, ответь, что деньги свои он уже получил.

– Получил, но не полностью, – перевела я Аритомо ответ Ромеша.

– Было бы несправедливо по отношению к другим, если бы я ему сполна заплатил, разве не так? Он на столько не наработал, – сказал Аритомо, скатав журнал в трубочку.

Я еще переводить не закончила, как Ромеш выхватил из руки Каннадасана паранг. Потрясенная, я ни с места сдвинуться, ни сообразить ничего не успела – стояла и смотрела, как Ромеш взмахнул мачете, норовя ударить Аритомо сбоку по шее. Садовник же не отпрянул назад, а напротив, плавным движением скользнул вперед, нападая, и ткнул концом свернутого журнала прямо рабочему под кадык. Ромеш закашлялся, издавая булькающие звуки, и схватился за горло. Быстрым движением еще туже скатав журнал и держа его, как зубило, Аритомо ударил им в какую-то точку на кисти Ромеша. Пальцы злоумышленника, онемев, разжались, паранг выпал на землю. Все еще хватая ртом воздух, Ромеш махнул другой рукой, пытаясь ударить Аритомо. Тот перехватил руку и, зажав в кисти, вывернул ее, заставив противника пасть на колени. Ромеш закричал от боли.

– Я тебе ее переломлю легко, как веточку, – произнес Аритомо, приблизив свое лицо к лицу Ромеша.

Мне не было надобности переводить. Тело Ромеша обмякло. Аритомо разжал схваченную в замок кисть и осторожно отошел назад.

Время снова тронулось с места. Вновь подул ветер. Схватка длилась секунд десять, может, пятнадцать, однако всем показалось, что гораздо дольше. Рабочие бросились помогать Ромешу подняться. Он оттолкнул их, пополз на четвереньках, потом с трудом встал на ноги. Пошатываясь, вышел из сада, потирая кисть руки. Он ни разу не оглянулся.

Я хотела что-то сказать Аритомо (хотя понятия не имела – что), но он уже вернулся в дом. Подобрав в траве паранг, я вернула его Каннадасану.

Уходя в тот вечер из Югири, я прощально махнула рукой А Чону, ожидавшему возле дома, когда выйдет Аритомо. Слуга держал в руках посох садовника: такова была его последняя обязанность перед тем, как сесть на велосипед и отправиться домой в Танах-Рату.

Я пошла по тропке, которая вилась по кромке джунглей, прежде чем, сделав крюк, вернуться к своему бунгало. Домой я не спешила. Несмотря на усталость, я все еще засыпала с трудом, порой лежала в постели без сна до самых предрассветных часов. В темноте слышалось столько голосов: стоны заключенных, крики охранников, плач моей сестры…

Тем, как Аритомо разделался с Ромешем, пусть даже в целях самозащиты, потрясло меня куда больше, чем мне это показалось поначалу. Когда он обезоруживал Ромеша, все в нем дышало холодом и бесстрастием, он, как подозревала я, готов был противнику не только руку сломать, если б тот не признал своего поражения. Как же много я еще не знала про этого японского садовника! О таком – точно, даже подумать не могла.

Огни фермерских построек и бунгало рассыпались по долинам. Спешившие домой сборщики чая приветственно махали мне. Вызывающий слезы запах горящего дерева от костров, на которых готовили еду, разносился в сумерках, донося еще и отдаленное гавканье собак. В лагере мы дожидались этого времени дня, когда нам наконец-то позволялось вернуться в свои бараки, каждая оглядывалась вокруг, примечая, кто остался в живых, но у всех у нас души слишком заскорузли, чтобы хоть что-то почувствовать, когда мы обнаруживали исчезновение знакомого лица…