Книга Прощание с осенью - Станислав Игнаций Виткевич

Только времена те оказались неподходящими для такого счастья. Ему пришел на ум завтрашний государственный переворот. «Пусть будет что будет, но чуть позже», — скорректировал он предыдущую мысль. Вопреки всем прежним состояниям и теориям, он почувствовал безумное отвращение к любым противоборствам и переворотам, в этот момент он был всего лишь «вялым демократом». «Спокойствие, только спокойствие — все это меня не касается. Я потому так думаю, что лишь теперь осознал материальную независимость, которой я обязан Зосе. Может, как раз поэтому я так ее только что любил? Боже! Сколь же человек несведущ, каков он на самом деле! Все зависит от обстоятельств. Нет таких обстоятельств, которые не смогли бы заставить кого угодно выполнить что угодно. Ну разве только святого... Невозможно изменить лишь внутренние предрасположенности, ну разве что с помощью наркотиков. Действительно — неизвестно, чего от меня ждать, если я уступлю уговорам Логойского и побалуюсь кокаином. Но в данный момент я люблю Зосю и клянусь, что никогда не изменю ей». Все чувства выстрелили единой струей, устремленной вверх, но на дне осталась какая-то отвратительная слабость, которая тянула всю эту массу будто за маленький хвостик, не позволяя ей взлететь выше. Атаназий не мог обрести абсолютную уверенность и поэтому продолжил пить во время всего завтрака, непомерно при этом обжираясь. Он говорил какие-то жуткие вещи старой еврейской тетке, около которой, как назло, посадила его Геля, и все больше не сомневался в себе. Но это больше не огорчало его. Он даже с наслаждением усугублял падение, и этот полет вниз показался ему сутью жизни. Если бы так можно было всегда, разве не было бы это счастьем? После завтрака Атаназий отыскал Зосю, и вскоре он вышел вместе с г-жой Ослабендзкой. Великолепное авто Гели мчало их, как птица. Рано садилось большое зимнее солнце. Сатанинская радость жизни распирала Атаназия. Перед его пьяными глазами косой оранжевый свет делал улицы похожими на фантастические каньоны. Усадив маму Ослабендзкую за пасьянс, он, пьяный, уже не знал, куда себя приткнуть. И бочком протиснулся в комнату невесты. Она стояла полуобнаженная посреди своей девичьей, занимаясь какими-то предсвадебными мелочами: то ли мерила что, то ли тряпки какие подгоняла. Атаназий, как разъяренный зверь, повалил ее на кровать и, почти не целуя, зверски изнасиловал ее — за один раз он дважды овладел ею, несмотря на громкие протесты и тихие стоны. Тяжело дыша, лежали они, сбитые в одну кучу мяса, пропитанного вожделением. А перед этим Зося говорила:

— Нет, нет, что ты делаешь, только поцелуй, я не хочу сейчас, зачем, подожди, мама очень огорчилась бы, через два часа, после венчания, ох, какой же ты нехороший, — простонала она, уже отдаваясь. (Впрочем, это внезапное изнасилование, несмотря на боль, и страх, и еще что-то жуткое, непостижимое, заставило ее испытать безумное удовольствие.) — Я так хотел, чтобы это произошло после всего. Ты был таким хорошим до сих пор — ах — ах — ты пьян, это ужасно...

— Я должен сегодня, прямо сейчас, иначе я никогда не стану твоим, я должен, должен, и ты должна, а если нет, я брошу тебя и исчезну.

— Это, верно, все та еврейка, эта Геля, о как я ее ненавижу! Делай что хочешь, — прошептала Зося и отдалась ему.

— Нет, она любит тебя. Все не то. Все это во сто раз глубже, чем может показаться. Ты не знаешь. Я сию же секунду обязан замкнуть круг своей жизни. Не то момент пройдет, и я никогда не смогу сделать этого.

Он закрыл ее рот страшным поцелуем, лишил ее сил ударом чего-то невыразимого в самую тайную часть ее девичьего тела. И теперь они лежали: одна куча мяса и два духа на противоположных концах Млечного Пути, соединенные страшной, бессмысленной, большой, идеальной любовью. Обидев Зосю, Атаназий из страшного чистого чувства, казалось, вырвал свои внутренности без помощи рук и инструментов. Он любил ее в этот момент даже без налета чувственности (ничего странного) и с напряжением, сводящим на нет любую возможность интеллектуального контроля, практически уничтожающим сам предмет «любви». Моральный Джек Потрошитель — ein psychischer Lustmörder[38]. Зося тихо плакала, наполненная неизвестным ей чувством совершенства всех внутренностей, граничащим почти что с экстазом. После мгновения грусти она простила ему, хотя предпочла бы пойти к алтарю как честная полудевственница. Но с этого мгновения все зло-то и началось. Впервые Атаназий использовал Зосю как антидот против «той». Теперь обе они были совершенно на равных, несмотря на то, что их любовник внушал себе нечто совершенно иное.

Венчания прошли как положено. Отец Выпштык отпустил грехи, но отстранил Атаназия от причастия, которое должно было пройти завтрашним утром по той причине, что кающийся забыл и позавтракал сегодня, хотя должен был поститься до шести вечера. Пара свечек, тихие ответы, внешне ничего интересного — венчание было самым скромным, даже без служек. Присутствовали только папа Берц и мама Ослабендзкая, а свидетелями были Пурсель, Логойский, Сморский и Темпе (эти последние, разумеется, со стороны Препудрехов) — извращение и снобизм. Гибнущие осенью насекомые, на мгновение выведенные из сна жаркими лучами снижающегося с каждым днем солнца. Исповедальник всех присутствовавших, отец Иероним, казалось, знал все, но даже глазом бы не моргнул, чтобы воспрепятствовать надвигавшимся событиям. Один лишь параметр в этом уравнении был мнимым — Атаназий, который подсознательно, непроизвольно во всем обманывал его. Каким же мелким выглядело все это на фоне надвигающейся социальной бури. Пламя свечей, казалось, дрожало не от дыхания и движений собравшихся людей, а от самого напряжения пространства, выгнувшегося в каком-то ожидании. Свет, сконцентрированный на главном алтаре, где проходила церемония, не освещал всего здания, которое самой тишиной, этим потенциальным резонансом, глухо, монотонно гудящим даже в моменты абсолютной тишины, шептало что-то страшное, выхватывая, неизвестно почему, именно этот клочок земли. В темных закоулках таились зловещие тени. Всем хотелось плакать, так было ужасно, невыразимо скверно. Один только ксендз Выпштык сиял и полными доброты очами смотрел на скованные им две пары узников: он верил, что таинство очистит их и укажет им новый путь в жизни. А они чувствовали, что над ними свершается какое-то нечеловеческое насилие, и не знали в то мгновение, чего ради поддаются ему. И если бы не завтрашняя революция и ощущение начала развала всего, что окружало их в жизни, может быть, и убежали бы от алтаря еще до того, как их окончательно лишат свободы. Вся вековая сила костела давила на них и дробила, превращая в однородную инертную страдающую массу. Даже для неверующего Атаназия это венчание становилось чем-то метафизически сильным, неистребимым: он впервые начал понимать весь демонизм супружества. Но разве, несмотря на свое неверие, он не был фактически католиком, нисколько не хуже, чем Геля Берц? Загипнотизированный верой невесты, к вере обратился и Препудрех, выполняя все с бессознательной серьезностью дрессированного животного. Странные движения подсвеченного снизу отца Иеронима, карикатурно отраженные громадными тенями, смущали спокойствие сонных стрельчатых арок. Явно чувствовалось, что это последние предсмертные конвульсии чего-то некогда прекрасного и великолепного, но и в этом была какая-то страшная неземная сила. Ксендз-призрак в костеле-призраке творил реальное венчание четырех призраков, умирающих отбросов сомнительной ценности прошлого. Неотвратимость нависла надо всеми, выдавливая из души каждого самое существенное в нем. «Между таким венчанием и смертью разница небольшая», — подумал старый Берц и обратился вполголоса к госпоже Ослабендзкой: