Книга Курочка Ряба, или Золотое знамение - Анатолий Курчаткин

Но где убивает время один человек, там непременно убивают его и другие люди, и, не успел Виктор вывернуть с мощной реки проспекта Красной армии на бывшую Дворянскую, ныне Ленина, как нос к носу столкнулся со своим прежним школьным товарищем. Товарищу, правда, нужно было убить не целый день, а всего лишь пятнадцать минут, оставшиеся у него от обеденного перерыва, но пятнадцать минут — это более чем достаточно, чтобы успеть сообщить любую важную информацию, и, когда Виктор, прощаясь, пожимал школьному товарищу руку, он обладал всей совокупностью слухов, ходивших о его родительском доме.

И не устоял на этот раз Игнат Трофимыч перед напором сына, вооруженного знанием, обретенным на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. «Пойдем, погуляем, батя», — позвал его Виктор, чтобы увести от бдительных молодых людей подальше, Игнат Трофимыч, ясное дело, согласился с удовольствием, а когда отошли на приличное расстояние, или что, правда, что ли, что яйца у вас золотые какая-то курица нести стала, спросил Виктор, — и сломался Игнат Трофимыч, выдал всю правду-матку, хотя и давал подписку о неразглашении…

А выдав, перепугался Игнат Трофимыч так, как, кажется, не боялся даже в самые первые дни, когда Рябая вдруг, ни с того ни с сего принялась нести золотые яйца — и то-то страху было идти в курятник.

— Ты только ни слова никому! Это государственная тайна, нам доверено, мы хранить должны! — поймав Виктора за руку, с отчаянием заприговаривал он. — Ни слова никому, понял?!

Виктор, однако, только отмахнулся с пренебрежением:

— Да какая там государственная тайна! Напускают на себя. Весь город говорит, а они — тайна.

— Ну, знаешь, мало ли! Они, кто говорят, подписки не давали. А я давал, мне нельзя.

— Да, тебе нельзя, а им все можно! По какому праву они у вас яйца отбирают? И вам — всего по двадцать копеек за штуку?

— По двадцать, по двадцать, — подтвердил Игнат Трофимыч. — Каждый день, по ведомости.

Они шли, тут Виктор остановился, заставив остановиться и Игната Трофимыча, и некоторое время смотрел на него, будто тот был ему не отец, а некий абсолютно неизвестный человек.

— По ведомости даже! — сказал он потом. — Это ж надо, по ведомости! Да ваше яйцо — одно! — тысячу стоит. Или две.

— Ну, что поделаешь, что поделаешь, — вздохнул Игнат Трофимыч.

— Ох, батя, ох, батя! — в сердцах покачал головой Виктор. По правде говоря, он еще не мог до конца поверить в эти золотые яйца, но, не веря до конца, вместе с тем и расстроился. Как всякий обделенный везением человек, Виктор был весьма и весьма чувствителен ко всякой несправедливости. — Двадцать копеек, надо же! — повторил он. — Ну, о себе не думаете, так о внуках своих хотя бы. Я б кооперативную квартиру купил, по отдельной кровати каждому…

— Что ты, что ты! — замахал руками Игнат Трофимыч. — Разве у государства можно что требовать? Как приговорили, так и пусть.

— Так и пусть? Э, батя! — сказал Виктор, и в голосе его была горечь. — Если б я деньгу умел делать… Дело вроде умею, а деньгу — нет. Мужики сейчас кооперативы открывают… меня и не зовут! Там химичить нужно — дай бог, а я без таланта. И хочу, а не выходит.

Игната Трофимыча всего затрясло.

— Не уговаривай, не надо, не жми на сердце, — прыгающими губами выговорил он. — И хорошо, что химичить не можешь. Я тоже: жизнь прожил — не финтил… И не заставляй!

Ну и все, тем и закончился разговор Виктора с отцом. Чего хотел Виктор, того и добился — раскрылась ему тайна родительского дома. Но и все. Раскрылась — и храни ее. Наслаждайся, так сказать, чистым знанием.

4

Трудно владеть знанием и не иметь возможности ни с кем поделиться им. Что за нужда была слуге Мидаса кричать в разрытую землю об ослиных ушах своего царя? А вот, тем не менее, шел специально в лес, копал яму и, встав над нею на четвереньки, выкрикивал туда свою тайну, освобождаясь от ее груза…

Поезд прибыл в Москву. Грузно подплыл к асфальтовому перрону, встал, скрипнул протяжно суепками, лязгнул буферами, дернулся и, наконец, затих окончательно. Виктор со своей легкой сумкой через плечо вышел на платформу, зашагал по ней, и ноги, вместо того чтобы повести его в метро — ехать в свою коммунальную квартиру, к жене и детям, — направились совсем в другую сторону, мимо вокзального здания в недальнего хода пивную, громко именуемую «пивбаром». И нельзя сказать, что был он такой уж любитель пива и такой уж завсегдатай этих заведений со звучным иностранным названием, а вот, однако же, повели, и в груди даже саднило с сожалением: а жалко, что водочку сейчас, с утра не продают, граммов бы двести сейчас беленькой.

Утро было уже не раннее, ходили автобусы с троллейбусами, открылись газетные киоски и продовольственные магазины, и пивбар вовсю уже торговал хмельной пенной жидкостью, сизо в нем слоился под потолком табачный дым, и в воздухе стоял гул голосов. Виктор взял сразу две кружки, порцию сосисок с гречкой, чтобы в желудке не было пусто, отыскал свободное место за круглым высоким столиком и утвердился за ним, поставив перед собой кружку с левой руки, кружку с правой, а между ними тарелку с едой.

В голове у него было пусто и звонко, но держать ее было так тяжело, что хоть упади ею в эту тарелку с гречкой и зарыдай. Такое вот было состояние. Гнуснейшее, хуже некуда.

Соседи за столиком сменились: были какие-то неприметные тихие мужички, вернее, что были, что не были — все одно, они ушли — и на стол с грохотом поставили кружки двое широкоплечих молодых людей с усами, в несказанно модных и столь же несказанно дорогих джинсовых куртках «варенках» с подкладными, увеличенными плечами, отчего молодые люди казались еще шире, чем были на самом деле. Грохнув кружками и набулькав в них водки из скрываемой в наплечной сумке бутылки, они сразу заговорили так громко, устроили около Виктора такой шум, что он не выдержал и, поморщась, сказал:

— Потише, ребята!

Он забыл об известном правиле: не трогай то, что не пахнет, пока лежит нетрогаемо.

— Хочешь тишины — сиди дома, — тотчас ответил ему один, с густыми смоляными усами.

— Не порти кайф, чмо, — сказал другой, с усами пшенично светлыми и скобкой спускавшимися до самого подбородка. — Мы сюда симфонический оркестр слушать пришли, чтоб потише?

— Ну и портрет у тебя! — снова взял слово со смоляными усами. — Удавишься смотреть!

— Плеснуть, чтоб портрет поправить? — полез в сумку на плече светлоусый и вытянул из нее бутылку.

По тону ее ясно было, что он издевается, чувствуя свою силу, но Виктор, неожиданно и для себя самого, тем более после «чмо», протянул кружку:

— А плесни, если не жалко.

Что говорить, если откровенно, жизненный неуспех не способствовал выработке в нем твердого характера.

— Нашелся на халяву! — всхохотнув, опустил светлоусый бутылку обратно в сумку.

Но другой, со смоляными усами, бывший, видимо, главным, разрешающе махнул рукой: