Книга Кинокава - Савако Ариеси

– Почитайте повнимательнее. Из текста не совсем понятно, что он имеет в виду под словами «новый рассвет японской нации» – то ли Первые всеобщие выборы, то ли вашу победу.

– Да ты циник!

– А Эйдзи – дипломат.

У Кэйсаку, как у члена парламента, стали гораздо чаще просить образец почерка, он частенько брался за кисть и писал на толстой цветной бумаге китайские стихи. Именно поэтому Эйдзи и Фумио прислали ему тушечный камень. Хана внимательно изучила свой пояс-оби с цветным рисунком на черном фоне. Подарок очень порадовал ее Фумио бесспорно повзрослела и превратилась в чуткую дочь, которая способна выбрать достойный подарок для своей матери.

– Это вполне естественно. Даже самая взбалмошная женщина немного успокаивается, когда ждет второго ребенка. Разве ты не изменилась после рождения Фумио?

– Не говорите глупостей!

– Еще как изменилась. Сама подумай.

– Ну, не знаю…

У Ханы не было времени на воспоминания. Ее сильно беспокоила вторая беременность дочери, о которой им сообщил Эйдзи. Харуми прислуживали китайские девушки, и жили они в окружении иностранцев. Сможет ли Фумио благополучно разрешиться от бремени на чужой земле? Хана даже подумала, не послать ли им денег, чтобы Фумио могла приехать рожать в Японию. Однако, согласно письму Эйдзи, ребенок должен был появиться на свет в конце апреля или в начале мая. Теперь уже поздно плыть домой по морю.

«Мальчик. Мать и ребенок здоровы. Харуми».

Телеграмма пришла 4 мая. Два месяца спустя бабушка с дедушкой получили письмо с фотографией Эйдзи, Фумио, Кадзухико и второго внука Сина. Эйдзи выглядел очень стильно в белом льняном костюме и очках без оправы. Фумио сидела на стуле с младенцем на руках. Одета она была по последней моде: платье без рукавов с вырезом и оборкой на правом плече и закрывающая уши шляпка-колокол.

– Они такие нарядные, – вздохнул Кэйсаку.

– Фумио похудела. Видно, роды были нелегкими, – разволновалась Хана.

Она внимательно всматривалась в худенькое личико дочери, пытаясь уловить признаки недомогания. Однако руки и грудь Фумио остались прежними, в общем и целом двадцатипятилетняя мать двоих детей не выглядела немощной. А крупные, размашисто выписанные иероглифы, к которым она пристрастилась еще в школе, весело прыгали по вложенному в конверт листку. Фумио писала, что иероглиф, выбранный ими для имени «Син», совсем немного отличается от первого иероглифа, входящего в сложносоставное слово «всеобщий», и они назвали так сына в честь победы Кэйсаку на Первых всеобщих выборах. Имя Ватару, которое они придумали, когда пересекали Восточно-Китайское море, было благополучно забыто. Фумио во всех подробностях описывала жизнь в Шанхае и время от времени включала в текст китайские слова – так, для забавы. Теперь, когда она находилась далеко от матери, едкие замечания пропали. И все же в заключении Фумио не преминула отметить, что Эйдзи получает местную надбавку и теперь его жалованье сравнялось с доходом генерал-лейтенанта в армии. В постскриптуме она пояснила, что тушечный камень, который они прислали чуть раньше, стоил пятнадцать иен в пересчете на японские деньги, а пояс из парчи – семь иен. В Японии Эйдзи получал восемьдесят две иены в месяц – сумма поистине смехотворная. Сейчас все эти деньги уходят у них на ежедневные расходы.

Фумио следовало бы написать: «Спасибо вам за все, теперь мы можем вести роскошную жизнь на одно жалованье Эйдзи. Прошу, не беспокойтесь о нас». Но она выбрала следующие слова: «У Эйдзи нет ни впечатляющей родословной, ни земель, но он все равно способен содержать и жену, и детей».

Впрочем, отношение Фумио больше не задевало Хану. Зато ей стало не по себе от того, что Харуми потратились на такие дорогие подарки, и она решила послать им вещей на ту же сумму. Фумио одевалась в стиле американской кинозвезды Клары Боу – последний писк среди ультрамодных девушек Японии. Но Хана находила этот стиль нескромным и не могла спокойно смотреть на фотографии дочери. Она без промедления отправилась в «Такасимая», купила два парадных кимоно из шелка с подходящими поясами-оби и послала их Фумио. Однако все это богатство вернулось обратно с припиской:

«Как молодое сакэ положено наливать в новый кожаный мех, так и западная одежда куда больше подходит для современной жизни. Ваши подарки не что иное, как критика в адрес моего наряда. В Шанхае я круглый год так хожу. Поэтому возвращаю ваши дары обратно. И все же я благодарю вас за труды».

В конверт были вложены три фотографии. Одна сделана на корте – Фумио и Эйдзи стоят бок о бок с теннисными ракетками в руках. На обороте надпись: «Увлеклась теннисом. Загорела. Солнце в Шанхае жарит нещадно». На второй – Эйдзи в спортивной кепке с Кадзухико в такой же кепке на макушке, только поменьше; отец и сын прижались друг к другу щеками. С третьей улыбалась Фумио в льняном платье с подросшим Сином на руках.

Одним Фумио казалась чудачкой, другим – законченной эгоисткой, но на фотографиях она была само воплощение счастья. Хана нисколько не обиделась, получив шелковые кимоно обратно, и спокойно упрятала их на дно стоявшего в гостиной павлониевого сундука. Потом, когда представится случай, она переправит их в хранилище особняка в Мусоте, к свадебным кимоно Фумио.

Район Масаго располагался в самом центре города, но жилище Матани окружал довольно большой сад с высокими деревьями. Жаркими летними денечками цикады не смолкали ни на минуту в отчаянной попытке отогнать надвигающуюся осень и продлить очарование лета. Светлокожей Хане не было жарко даже летом, но стоило ей услышать цикад, она вдруг припомнила надпись дочери на фотографии: «Солнце в Шанхае жарит нещадно». Утонченная Хана терпеть не могла подобных вульгарных выражений. «Какие неприятные слова!» – поморщилась она, но тут же постаралась прийти в более веселое расположение духа и принялась обдумывать план первой чайной церемонии в новом домике-пристройке. Церемония намечалась на начало осени.

Осенью Матани получили телеграмму из Шанхая:

«Син в критическом состоянии. Фумио».

Несмотря на то что внук был при смерти, Хана не могла поехать в Шанхай. Новости оказались настолько неожиданными, что она застыла на месте, судорожно сжав телеграмму в руке. Она понятия не имела, что ей делать. Кэйсаку отбыл в Токио на сессию национального парламента. К тому же Кадзуми, которая вышла замуж за Кусуми, подхватила простуду и никак не могла поправиться. Эмоциональное напряжение Ханы дошло до предела. Через три дня она получила еще одну телеграмму:

«Кадзуми в критическом состоянии. Кусу ми».

Хана поспешно собрала вещи и кинулась в Ямато, но опоздала. Дочь умерла от пневмонии.

Когда Утаэ привезла матери траурные кимоно, Хана пристально вгляделась в ее лицо, стараясь угадать, нет ли вестей о смерти Сина. Но Утаэ опустила голову, не желая показывать матери заплаканные глаза. После похорон молодой жены – со дня свадьбы прошло меньше полутора лет – Кусуми, согласно древней традиции, выставили в гостиной все приданое невесты по списку. Они сказали, что оставят себе только свадебное кимоно с поясом-оби, все остальное вернется к Матани.