Книга Прыжок в прошлое - Сергей Шхиян

Главное, что через час живой и счастливый помещик Петухов спал сном младенца, а я пошел на речку смывать с себя запахи его тленной плоти.

Вернувшись в дом, я застал Антона Ивановича в компании с местным священником, празднующих воскресение мертвого Лазаря.

Батюшка, отец Евлампий, добродушного вида румяный старичок, благословил меня за свершение богоугодного дела избавления от немощи раба божьего Ивана.

Осенив меня крестным знамением, он протянул маленькую, сухонькую ручку, которую я, на всякий случай, символически поцеловал. Вроде сделал я все это как положено, и никакой неловкости не возникло. Со стороны это, вероятно, выглядело забавно, как обращение язычника, учитывая мой парчовый халат и феску, но никто не вникал в подобные мелочи: предок по причине усилившегося опьянения, отец Евлампий по старости и непривычке к гвардейским темпам пития Антона Ивановича.

Посидев с ними несколько минут и осознав, что догнать собутыльников уже не смогу, я извинился и отправился навещать болящих, из коих выбрал, естественно, Алевтину.

В мое отсутствие она не теряла времени даром и взялась ремонтировать и подгонять по фигуре бальное платье из сундука. Я очень удивился ее прыти: вчера она не знала толком даже, как его надеть.

Невзирая на все треволнения, чувствовала Аля себя вполне сносно. Хрипы в легких почти исчезли, и ни о какой высокой температуре не было и речи. Вольный воздух, деревенская пища и восприимчивость к лекарствам поставили ее на ноги за два дня.

Однако веселости выздоровление ей не прибавило. Была она еще грустная и бледная. Я попытался ее развеселить, но добился только нескольких вымученных улыбок. Пришлось искать причину ее подавленного состояния. Все оказалось просто и на поверхности.

Дело оказалась в даре старухи Ульяны. Как я и предполагал, способность проникать в чужие мысли давала его обладателю не только преимущества, но и грозила душевными травмами. Теперь Але пришлось напрямую столкнуться с людским лицемерием, причем безо всякой моральной подготовки.

Оставшись одна, Алевтина надумала заняться ремонтом платья и пошла в девичью за своими портняжными причиндалами. Товарки встретили ее ласково и льстиво. Естественно, все в доме были в курсе того, что происходит, и ни у кого не было желания ссориться с «фавориткой» барского родича, да еще, как выяснилось сегодня утром, связанного с «нечистым». А так как действие равно противодействию, то чем больше ей льстили в глаза, тем хуже о ней думали.

Что бы хоть как-то успокоить мою наивную простушку, мне пришлось прочитать ей целую лекцию о классовых и межличностных отношениях. Апеллируя к ее добросердечию и чувству справедливости, я попытался объяснить, какие эмоции должны испытывать люди к человеку, незаслуженно, по их мнению, возвышенному из рабского состояния, в котором сами они остаются.

Мои разъяснения, кажется, заронили в простую душу первые революционные семена социальной справедливости. Как бы то ни было, Аля немного успокоилась и по-христиански простила грязные мысли своим тайным недоброжелателям.

Оставив ее осмысливать новую информацию, я вернулся в мужскую компанию.

Добрые самаритяне клевали носами и перебрасывались вялыми репликами. Мое появление и приближение обеденного времени немного их взбодрило. Отец Евлампий принялся рассказывать, когда и что он съел вкусного за последнее время. Язык его был довольно своеобразен, какая-то малопонятная для меня смесь русского и церковнославянского. Антон Иванович внимательно слушал священника, отпуская несуразные реплики.

Нудно гудели неистребимые мухи. Вокруг стола слонялись вялые, невыспавшиеся слуги, не торопясь менять остатки завтрака на обеденные приборы. Судя по состоянию, из которого я выводил Петухова, трапеза не прекращалась вторые сутки.

Появилась красавица Маруся и внесла сумятицу и нервозность в обстановку. Она, как верная подруга, не оставляла своего сюзерена в тяжком застолье и была в том градусе, когда дам обычно тянет на скандал и выяснение отношений. Присутствие духовной персоны немного сдерживало ее темперамент, однако истеричные ноты в голосе позволяли предположить, что ее сдержанности хватит ненадолго.

— А почему меня не известили, что подают обед?! — вдруг раздался сдавленный бас, и перед нами возник несостоявшийся покойник.

Выглядел он еще неважно, но по столу глазами шарил с завидной резвостью.

— Что, батя, соборовать меня явился?! — весело спросил он отца Евлампия. — Зря надеялся, нашлись добрые люди, не дали помереть чистой душе! Вот он, благодетель и чудотворец! — объявила чистая и простая душа, показывая на меня пальцем. — С того света вернул, чтобы вы без компании не остались!

Судя по всему, Иван Иванович принадлежал к часто встречающемуся на Руси типу наглых приживалов, прячущих свою скаредность и жлобство под маской балагурства и простоты. Все это было написано крупными мазками на его глуповато-хитрой морде.

Иван Иванович подошел ко мне и с чувством пожал руку.

— Премного-с благодарен, — произнес он. — Чувствительно, можно сказать, тронут.

— Лучше деньгами, — ответил я, глядя ему прямо в выпуклые, наглые глаза.

— А вы, я вижу, шутник, милостивый государь! — ответил Петухов, натужно захохотав, и разом потерял ко мне всякий интерес.

Под первое блюдо разговор коснулся актуальной медицинской темы. Представления наших предков о лечении и лекарствах были совершенно дикие. Я с интересом слушал ахинею, которую они несли. Признав достижения науки, они тут же перешли к рассказам о фантастических случаях чудесных исцелений. По батюшкиным версиям, исцеляли молитвы и иконы, по Петуховским, — он оказался отставным полковником, — захудалые солдаты и полковые лекаря.

— Лежит, значит, генерал Апраксин у себя на квартире и помирать собирается, — рассказывал, в частности, Иван Иванович, — а вокруг него пять первейших лекарей из немцев. И так его лечат, и этак — ничего не помогает. Нихт, говорят, ферштейн, вас из дас, никакая наша немецкая наука эту болезнь вылечить не может. Ес ист капут герр генерал. Тут к адъютанту подходит самый замухрыжный солдатик, навроде ротного дурачка, и говорит: «Позвольте мне постараться, ваше благородие, его превосходительству поспособствовать». Адъютант подумал и говорит: «Изволь, а как не поможешь, велю сквозь строй». Вошел тот солдатик по фамилии Шандыбин в генеральскую спальню, встал на колени, произнес молитву, потом поднялся на ноги, поводил над Апраксиным рукой, перекрестил его и ушел, словом не обмолвившись. Только он за дверь, а генерал открыл глаза и встал здоровей здорового. Сам тому свидетелем был. Немцы только глазами лупают, ничего понять не могут. А был тот солдат по имени Васька Шандыбин из Смоленской губернии.

— Знать, Господь не попустил! — благостным голосом объявил батюшка. — Благослови его Господи и многая лета!

Фамилия солдата показалась мне знакомой. Я покопался в памяти и вспомнил одного очень колоритного Народного депутата.

— А каков он, ваш Шандыбин, был из себя, — спросил я, — морда кувшинная и голова дыней?