Книга Кассия - Татьяна Сенина

Он умолк. Конечно, Герман предполагал, что Иоанн даст ему почитать какую-нибудь книгу о живописи, и такое чтение не вызвало бы ни у кого подозрений. Но Грамматик дал ему совершенно другое, и если Тимофей, а вслед за ним, разумеется, и прочие братия узнают, что такое он читает… Можно себе представить, какие пойдут разговоры: «Еретик дал ему эллинскую книгу! Он хочет совратить его в язычество!» О, Господи!.. Нет, это немыслимо!..

– Понятно, – сказал Иоанн, словно прочтя его мысли. – Вот что: ты можешь приходить ко мне… скажем, когда у вас послеобеденный отдых или как сейчас, вечером, и читать у меня. Если, конечно, – он остро глянул на монаха, – ты не боишься пересудов.

– Нет, – твердо ответил Герман, – пересудов я не боюсь. Да они всё равно уже идут… Но так, по крайней мере, братия не будут знать, какие именно книги ты даешь мне читать, – и он несмело улыбнулся.

Герман приходил во флигель ежедневно после обеда или ужина, хозяин проводил его в библиотечную комнату, оба усаживались в кресла и погружались в чтение. Они почти не разговаривали: Иоанн сидел с книгой в одном углу, Герман читал свою в другом и только иногда задавал Грамматику вопросы. Тот всегда отвечал кратко, но исчерпывающе и вновь устремлял глаза в рукопись. Герман исподтишка поглядывал на него: под рукой у Иоанна всегда были чернильница и перо, и он нередко делал пометки на полях читаемых книг – очень быстро, летящим почерком. Этот почерк Герман видел во многих местах на полях Лаэртия и поневоле устремлял более внимательный взгляд на помеченные строки и схолии к ним… Книга почти с первых же страниц несказанно увлекла его, и по мере чтения вызывала всё больший восторг – легкостью выражений, искрометной мудростью и веселыми шутками великих людей древности, проходивших перед ним, словно живые. Герман читал медленно и вдумчиво, нередко перечитывая отдельные места. Иногда он забывался и начинал смеяться почти в голос, прижимал ладонь ко рту и смущенно взглядывал на Иоанна, но бывший патриарх лишь молча улыбался. Вскоре Герман перестал робеть перед ним, всё смелее задавал вопросы и заводил разговор о том или ином понравившемся ему философском изречении или об учениях, пересказанных у Лаэртия. Время от времени монаха мучило желание расспросить низложенного патриарха о его жизни и занятиях, но он стеснялся, тем более что Иоанн, по-видимому, не был расположен откровенничать. «Человек ненасытен! – думал Герман. – Раньше мне казалась верхом счастья одна возможность взглянуть на его книги, а теперь вот, о чем я уже мечтаю…» Один раз, уходя, он всё же рискнул задать вопрос:

– Господин Иоанн, тебе никогда не бывает… – он остановился, подбирая слово, – грустно от такой жизни? Ведь раньше ты жил совсем иначе…

По губам Грамматика пробежала улыбка.

– Я познал в этой жизни, конечно, не всё, что может познать человек, но, по крайней мере, всё, что мне хотелось познать. А теперь мне осталось познать только одно – покой.

Странная дружба, завязавшаяся между ссыльным ересиархом и Германом породила в обители новую волну пересудов. Монах на все вопросы отвечал, что Иоанн согласился дать ему почитать кое-какие книги о живописи, но лишь в его присутствии, поскольку отдавать их на руки чужому человеку не хочет. После происшествия в иконописной мысль о наличии у Грамматика подобных книг уже не казалась дикой, но сближение с ним Германа представлялось весьма подозрительным.

– Что это он вдруг стал ему помогать? – говорили монахи. – Наверное, это уловка! Хочет заманить его в свою ересь… Хитрый ход! Сначала расположит к себе, а потом… А может, они сговорились и тайно готовят ниспровержение веры у нас в обители?!..

Все эти толки, разумеется, в конечном счете выливались при откровении помыслов – да и в иное время тоже – в уши игумена. Евсевий, как мог, пытался утихомирить братий, хотя не очень успешно. Герман на расспросы настоятеля ответил то же, что и прочим, и сказал, что ни о каких догматах и ересях Иоанн речей не заводит да и вообще почти не разговаривает с ним, «разве что на вопрос ответит».

Икону Богоматери Герман пока оставил неоконченной и принялся за два других образа – Иоанна Крестителя и Антония Великого, предполагая пока что подготовить нижние слои и надеясь, что к тому времени, как он окончит их, он поймет то, что всё еще от него ускользало. К счастью, игумен не торопил его, зато собратья по мастерской не упускали случая для насмешки:

– Представляем, сколько заготовок у тебя накопится к старости!

Герман злился, но усилием воли пропускал колкости мимо ушей и молчал, так что в конце концов это стало вызывать всё более злобные замечания:

– Ишь, молчит, словно не ему говорят! Возгордился совсем! У этого нечестивца научился, такой же стал… твердокаменный!

Монахи и не подозревали, каким сладким медом лились в душу Германа подобные ругательства. «Если б я мог хоть немного походить на него!» – думал он и уже не смущался от мысль, что ему хочется быть похожим на «злейшего ересиарха»…

Однажды, прочтя у Лаэртия эпиграмму о Гераклите, отчеркнутую на полях двойной линией, Герман поднял глаза и внимательно посмотрел на Иоанна. Тот взглянул на него и чуть улыбнулся:

– Есть вопрос, брат?

– Нет, просто… – Герман остановился в нерешительности, но всё же набрался смелости и продолжил. – Я подумал, что тут в эпиграмме… похоже на тебя, господин Иоанн:

«Я – Гераклит. Что вы мне не даете покоя, невежды?Я не для вас, а для тех, кто понимает меня.Трех мириад мне дороже один, и ничто – мириады.Так говорю я и здесь, у Персефоны в дому».

– Ты, наверное, и раньше был таким, – проговорил Герман, ужасаясь собственной дерзости, но ею же окрыляясь, – и теперь… Ведь ты здесь, можно сказать, как бы умер для прошлой жизни… и как будто «у Персефоны в дому»…

– Пожалуй, неплохо замечено! – рассмеялся Грамматик. – Но в дому у Персефоны, думается, не так светло!

Библиотека, действительно, была самой светлой комнатой во флигеле – с двумя высокими окнами на юго-восток. Герман улыбнулся, внутренне исполняясь ликования: он ощущал, что отношение к нему Иоанна становится всё более дружеским, они чаще беседовали, и это воодушевляло монаха несказанно.

– Да, я всегда любил эту эпиграмму, – продолжал Грамматик, – как и ту, что следует за ней. Последняя, в сущности, применима к любой мудрой книге – и христианской, и эллинской, – и он прочел на память:

«Не торопись дочитать до конца Гераклита-эфесца —Книга его – это путь, трудный для пешей стопы,Мрак беспросветный и тьма. Но если тебя посвященныйВводит на эту тропу – солнца светлее она».

Герман помолчал и опять взглянул на бывшего патриарха:

– Скажи, Иоанн, – он впервые, сам не заметив этого, назвал его просто по имени, не прибавляя слова «господин», – почему ты стал помогать мне?

– Потому что ты хочешь научиться. Истинное желание научиться встречается не так часто, чтобы пренебрегать им.