Книга Севастопология - Татьяна Хофман

Она сказала, что не понимает, почему упаковала именно те вещи, которые мы привезли сюда. По одному чемодану на каждого или меньше. Для меня не нашлось чемодана, если не считать сундучка для игрушек, сплетённого из пластмассовых прутков, расцветкой напоминающих тот вязаный свитер, в который не пролезала голова. Что осталось от почти пятидесяти лет, которые они провели на той планете, под теми платанами, в том порту? Поддельные импортные товары, – горевала мать. Полотенца вместо фарфоровой посуды. Нет бы прихватить ту сковородку, на которой получались тончайшие блины, так ведь взяла собрание сочинений Пушкина. Могла бы взять их здесь в библиотеке славистики при университете.

Кстати, в этой библиотеке над столами возвышается бюст Пушкина, а книги могут брать и нестуденты. Я иногда видела там отца, он целеустремлённо шагал к стеллажам. Из-за походки он казался мне прилежнее, чем я, сидящая – высиживающая время до следующей страницы. Отец не чувствовал моего взгляда и искал что-нибудь, что пришлось бы по вкусу его жене. Он и без электронного каталога и без тематических разделов находил то, что привлекало их обоих. Мне кажется, если я выдвину ящик в их комнате имени Анны Карениной, то увижу чертежи, найду шедевры механики и пойму, что он продолжает изобретать. По его словам, возможности механики далеко не исчерпаны, она до сих пор даёт вполне приличный КПД.

Он всегда что-нибудь мастерит, сколько я его помню, и всегда-то он занят. В Севастополе на вопрос, куда он спешит, твёрдое: «По делам». Он молниеносно одевается, накидывает серый пиджак, берёт папку. Теперь он говорит мне по телефону: сделай то-то и то-то, а я по делам на трамвай.

Быстрый, сильный и стильный. Запатентовал бы свои изобретения, да всё руки не доходят. Его дети своими вводными держат его на плаву. Вводные – это очевидные проблемки и очередные просьбы, не предполагающие отказа, и не всегда разрешимые задачи, в основном со стороны его проблемного сына, который хотел бы перешагнуть горизонт Веддинга – и податься хоть в Арабские Эмираты. Советы не помогают.

Если дела совсем плохи, его жена идёт в кабинет. Садится в кожаное кресло и читает Анну Каренину. Жёлтый том она притащила в Берлин вместе с серым Пушкиным. Потрёпанный Толстой означает ничто иное как невыносимую тяжесть бытия. Только я этого ещё не знаю, я вижу из лягушачьего ракурса её шершавые пятки на «гэдээровском» диване у двери на лоджию, над ними жёлтый прямоугольник, лицо утопает в книге. На войне за внимание толстый Толстой проглатывает всё, что могло бы поведать – мимикой или сочувствием – о дурном расположении духа моей матери, а может, там было и расположение к фигурному катанию? Говорю же, чтение – странная штука: демон оцепенения завладевал моими близкими, отнимал их у меня, оставив вместо них непроницаемые, нечитаемые маски.

Эта книга, должно быть, неисчерпаема, если моя мать до сих пор снимает её с полки. Я к ней не прикасалась никогда. Если понадобится, я ту Анну найду в библиотеке.

Утрата брата

Школа для всех нас была настолько важной, что Константин впервые сломался на плохой оценке по химии. Я притворилась спящей, когда отец ругал его за позорную контрольную, объяснял, обсуждал, но опоздал.

Его заклинило ещё там, в Крыму. Он поехал до конечной станции троллейбусной линии, ведущей далеко за пределы города – должно быть, самой длинной в мире. Можно было доехать до Ялты, если позволяли токосъёмники. Пропал без вести. Отсутствовал несколько дней. У меня была задача обыскать весь наш район, спрашивая людей, не видел ли его кто-нибудь. С тех пор он так и не вернулся – во всяком случае, таким, каким был раньше.

В странноприимном приюте под Берлином мать ждала мужа и своего старшего сына. Чтобы всё наладилось. Константин ждал, что теперь его жизнь по-настоящему начнётся. Мы боялись, а он был на подъёме. Нас он слушался меньше, чем отца. Зато мы убеждали его своей витиеватой женственностью. Ничем другим я не могу это объяснить. Мне было ещё десять, а ему уже девятнадцать. Он хотел обследовать город самостоятельно – без денег, без понятия, без рассудка, как говорили, но можно было взглянуть на это дело иначе: рассудка у него с избытком. Мы не знали, вернётся ли он, вечером автобус в наш пригород уже не ходил. Но был ещё не вечер, как обнадёживающе кричит Высоцкий капитану, чтоб остановить горе от ума. Сегодня я не знаю – может, мы и переборщили. Тогда речь шла о его спасении.

Автобус, которым едут из лесного А-хренс-фельде в Берлин, к счастью, так и не показался. Мать искала Константина на придомовой территории, а я нашла его за воротами казармы, на автобусной остановке. На нём была майка, хотя день был холодный. Я потела, я говорила с ним неподражаемым тоном, теплее африканского суховея. С его помощью отдаёшь всю нежность, что имеешь, ничего не требуя взамен – что за стратег, что за умный ребёнок, куда ты девался? В принципе я пела так, как я хотела бы, чтобы моя мать разговаривала со мной. Видно, тот Желток сел в жёлтый двухэтажный автобус и с тех пор блуждает по Берлину.

Константин вернулся. Когда я привела его в нашу комнатку, мать в восхищении увлекла меня в кухонную нишу: мол, какое я сокровище, мудрая, как прабабушка Соня (которую я совсем не помнила), настоящая умница. Я прислушивалась к её голосу. Мне впору было зареветь, потому что я внезапно поняла: мне никогда не удастся убедить папу и её вернуться отсюда домой.

И всё равно я не переставала ждать. Ведь я там даже ни с кем не простилась. Что подумает обо мне двор? И соседние дворы – надеюсь, они уже нашли себе другую умелицу сглаживать ссоры и равномерно бить по воланчику. Там ждал меня не только наш проспект. Излучение улицы доставало до нашего книжного стеллажа на седьмом этаже и доставало до родниковой пещерки за городом, за «тучей», куда мы с Константином ходили набирать заколдованную воду. Мы часто увлекались тропами рифмы настолько, что лишь дома вспоминали про чай из родниковой воды, за которой ходили потому, что у нас отключили воду вне плана отключений.

Константин то и дело куда-нибудь исчезал. И во время учёбы в Берлине тоже. Может быть, он искал троллейбус, в котором было бы уютно и можно было ехать «далёко, всё дальше от нашей земли». Когда он исчез надолго и забросил учёбу, ко мне пришёл отец с идеей: я могу писать по-немецки сочинения и официальные письма в инстанции, значит, я могла бы писать и рефераты за моего брата. Не вопрос, конечно могу, я и без того тестирую дженерики в различных жанрах и флиртую с изучаемым языком.

Воспоминание подсказывает, как однажды между сочинениями оно подслушало что-то мятежное и внесло в свой черновик:

«Запись тезисов, дискуссионная пьеса в прокламирующе-рекламирующей прозе, кусочек документа с пометкой о непризнании места жительства. Сколько ни рифмуй, она остаётся непонятной. Скольки ни ищи родины в языке, она уже слиняла. Привет от Гейне, он давно всё написал о невозможности Германии быть его родиной. Признайся и не зазнавайся, ты лишь заново изобретаешь твои ролики. Изворачиваешься, пойманная в лагерь – во времянку для беженцев экрана и никогда не заэкранируешься от радара вечного пионерлагеря.