Книга Дунай. Река империй - Андрей Шарый

Древние мореходы и рекоплаватели придумывали потокам дунайской дельты романтические имена: опасное Килийское гирло ромеи называли “Волчье устье”, самое беспроблемное для судоходства Сулинское окрестили “Добрым устьем”, мелководное Георгиевское известно как “Священное устье”. Такая поэтика и сейчас кажется более чем уместной: заповедная дельта Дуная – мистический край непуганых птиц, тростниковых плавней, поля разноцветных водяных лилий и горизонты зловещих бордовых закатов. Это разветвленная экосистема, равноправными обитателями которой являются и двадцатисантиметровые целеустремленные пиявки, и одноногие цапли, и тупорылые кабаны, и вечно сонные сомы, и попрыгуньи-стрекозы, и трудолюбивые муравьи. Здесь даже кажется, что Дунай на протяжении своего длинного путешествия из центра на юго-восток Европы старательно собирал водные силы именно для того, чтобы животная и растительная жизнь в его низовьях удивляла невероятным разнообразием. И почти полным отсутствием человека.

На протяжении пяти шестых частей своего течения – от Ульма или Кельхайма до Сулины – Дунай судоходен. Неторопливый пассажирский теплоход преодолеет речную дистанцию за десять дней круиза. Жюль Верн отрядил герою своего дунайского романа на путешествие от истока до устья – это упираться на веслах от рассвета до заката, хоть и под парусом, – примерно три месяца. Современный катер на подводных крыльях при крейсерской скорости сорок узлов домчит от Кельхайма до Сулины за 35 часов, однако это возможно только в теории, а на практике, конечно, придется останавливаться на дозаправку; такой стремительный круиз невероятен еще и потому, что Дунай перегорожен плотинами и шлюзами. Интересно, кстати, знать, нашлись ли торопыги, которые зачем-нибудь поставили рекорд речной скорости?

Район Сулины. Рисунок. 1859 год.

Дунайская вода течет медленнее, чем научился скользить по ней человек. Капля из ручьев Брег или Бригах доберется до устья, по моим грубым подсчетам [30], примерно за месяц. Если ее не выпарит солнце, не задержит плотина, не зачерпнет ведро рыболова, не проглотит речная чайка или какой-нибудь полевой воробей. И тогда эта капля, несущая в себе крошечную толику безвредного ила или, может, молекулу-другую опасного свинца, станет ничтожным элементом Мирового океана, одной из четырех квинтиллионов (число с восемнадцатью нулями) частиц, которые ежегодно дарит Черному морю Дунай. Но море никогда не переполняется. А потом, как пишет Питер Акройд, “воды реки возвращаются к истоку и могут очиститься от скверны”. Все это и есть Процесс Реки.

6

Dunaj. Дочь Славы

Обычно ветер на реке упорно дует вам навстречу, в какую бы сторону вы ни плыли.

Джером К. Джером. Трое в лодке, не считая собаки. 1889 год

От Влтавы к Дунаю, из Праги в Братиславу, пассажиров доставляет скорый поезд номер 275 класса EuroCity. Помимо указания на стандарты комфорта эта ж/д кодификация содержит в себе и некоторую метафизику: из одного города европейского класса состав следует в другой такой же ЕвроСити. Экспресс-275 именуется Slovan, “Славянин”, и это тоже не случайно: название подчеркивает, что стальная магистраль связывает две сестринские столицы, младшая из которых, Братислава, в отличие от старшей, Праги, открыто гордится своим славянством.

У этой гордости есть обоснования. Именно просветители словацкого происхождения Ян Коллар и Павел Шафарик в конце первой трети XIX века – независимо друг от друга – выдвинули теорию так называемой славянской взаимности. К&Ш разработали концепцию общественного и культурного тяготения народов славянского мира, основанного на их этнической, исторической и духовной общности. В ту пору все полтора десятка родственных народов были в политическом отношении славянами либо австро-венгерскими, либо турецкими, либо германскими, либо российскими. Образующим элементом “системы взаимности” считалась Россия как единственное тогда самостоятельное славянское государство, хотя в отношении живших в пределах империи Романовых “братских” народов Романовы проводили более жесткую политику, чем по отношению к “своим” славянам Габсбурги и даже во многих случаях Османы.

В поток мифологем, питавших теорию взаимности, вливались и совсем не мифологические реки. В массовом сознании фольклорно-исторический статус получили Волга и Днепр, Дон и Урал, Енисей и Амур, Влтава и Висла, хотя не все эти реки были колыбелями славянства. Сторонники панславизма считали состоятельным и тезис “Дунай – славянская река”, поскольку в его среднем и нижнем течении расположены территории, населенные теперь шестью славянскими народами (словаки, русские и украинцы – на левом берегу; хорваты, болгары – на правом; сербы – на обоих). В словацких фольклоре и литературной традиции Дунай превратился в объект мифотворчества сравнительно поздно, может быть, потому, что реальное освоение словаками дунайских берегов – обстоятельство преимущественно новейшей истории.

Прага, откуда я выехал в Братиславу, в пору зарождения “взаимности” была преимущественно немецкоязычным провинциальным центром австрийской земли Богемия. Братислава, куда я отправился из Праги, именовалась тогда по-венгерски Пожонью или по-немецки Пресбургом (от лат. Posonium; славянский эквивалент Прешпорк использовался редко) и считалась фактически дальним пригородом Вены, где селились не только немецкие ремесленники и торговцы-евреи, но и (по причинам в основном царедворческого характера) мадьярские аристократы. Один из героев классического романа XIX века “Венгерский набоб”, фатоватый барон Абеллино Карпати, так охарактеризовал будущую словацкую столицу: “В Пожони умереть можно со скуки. Единственная местная достопримечательность – это пиво”. Столетие назад в городе с населением восемьдесят тысяч человек лишь каждый восьмой или десятый был словаком. Свое нынешнее имя Братислава получила в 1919 году, через несколько месяцев после образования Чехословакии. Это название (в несколько иной фонетической форме), как считается, предложил в 1837 году все тот же осевший в Чехии словак Йозеф Павол Шафарик. Изучая мимолетные средневековые варианты названия города (Вратислабургиум, Браслав, Брезалауспурк), Шафарик пришел к ошибочному выводу, что основателем столицы нынешней Словакии был правивший в середине XI столетия чешский князь Бржетислав I. Увековечение памяти Бржетислава в названии неизвестного ему города не было фатальным: в конце 1918 года на волне благодарности благословившему возникновение совместного государства чехов и словаков президенту США предлагалось переименовать Пожонь/Пресбург в Wilsonovo mesto (“город Вильсона”), однако такая радикальная идея широкой поддержки не получила.

В словацкой историографии закрепилось использование астионима “Братислава” применительно ко всему тысячелетнему городскому прошлому. Подчас это обстоятельство производит комический эффект. Интерьеры главного братиславского “венского кафе” – кондитерской Mayer на Главной площади – выдержаны в чинном стиле австро-венгерской ностальгии: с бюстом почтенного Франца Иосифа, с копией портрета красавицы императрицы Елизаветы придворной кисти Франца Ксавера Винтерхальтера. По стенам кафе развешаны стилизованные фотографии с городскими пейзажами начала минувшего века; город всюду обозначен на них как Братислава. Франц Иосиф и Елизавета обиженно молчат, но самые многочисленные посетители кондитерской, японские и испанские туристы, на исторические несоответствия внимания не обращают.