Книга Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум

Если бы я могла записать многое из того, что думаю и чувствую и что мне молниеносно становится понятным о жизни, людях и Боге, — могло бы получиться что-то грандиозное, я уверена в этом. Нужно, постоянно тренируя свое терпение, дать возможность созреть всему, что во мне есть.

Мы слишком далеко заходим в страхах за свое жалкое тело. А где-то в углу усыхает наш дух, этот забытый нами дух. Живем неправильно, ведем себя недостойно. Имеем слишком мало исторического сознания. Правда, имея его, можно тоже погибнуть. Во мне ни к кому нет ненависти. Нет ожесточения. Если однажды в тебе расцвела любовь ко всем людям, она вырастает во что-то необъятное.

Многие, если бы знали, как я чувствую и думаю, назвали бы меня чуждающейся действительности дурой. И все-таки я живу в той действительности, которую приносит мне каждый день. Западный человек не воспринимает страдание как нечто относящееся к жизни. И поэтому он из страдания никогда не черпает позитивные силы. Хочу снова отыскать несколько фраз из письма Ратенау, которые я для себя когда-то переписала. Вот они. Позже мне будет этого не хватать: нужно лишь протянуть руку, и уже найдены слова и фрагменты, которые в этот момент хочет вобрать в себя моя душа. Нужно все нести в себе. Нужно уметь жить и без книг, и без чего угодно другого. Но всегда будет маленький видимый кусочек неба, и всегда вокруг меня будет место для сложенных в молитве рук.

Сейчас 11.30 ночи. Вейл берет на плечи слишком тяжелый для его щуплой спины рюкзак и пешком идет на вокзал. Я иду с ним. Этой ночью глаза вообще не должны закрываться, нужно только молиться.

Среда [15 июля 1942], утро. Видимо, вчерашней ночью я все же недостаточно молилась. Во мне только тогда разыгралась захлестнувшая меня буря, когда утром я прочла его короткое письмо. Я как раз была занята подготовкой стола к завтраку, когда вдруг прервала это, остановилась посреди комнаты, сложила руки, низко опустила голову, и слезы, долго сдерживаемые мною слезы потекли по лицу. И я почувствовала столько любви, сострадания и нежности, столько внутренних сил, что вскоре мне стало легче. Читая его письмо, я ощущала в себе глубочайшую серьезность.

Наверное, это прозвучит странно, но его неразборчивые, беспорядочные каракули — для меня первое письмо настоящей любви. У меня целый чемодан так называемых любовных писем, мужчины писали мне так много пылких, нежных, обещающих, полных любовной тоски слов, которыми они пытались разжечь и себя, и меня. И часто это была всего лишь мимолетная вспышка.

Но вчера эти слова от него: «Знаешь, у меня так тяжело на душе», и сегодня утром: «Милая, я хочу продолжить молитву!» — драгоценнейший из когда-либо преподносимых моему избалованному сердцу подарков.

Вечером. Нет, я не верю, что погибну. Сегодня днем — приступ отчаяния и скорби, не из-за происходящего вообще, а просто из-за себя самой. Мысль, что нужно будет оставить его одного. Еще ни разу во мне не было горечи от тоски по нему, а только от тоски, которая будет у него по мне. Несколько дней назад я думала, что если придет повестка, это больше для меня ничего не будет значить, потому что я уже заранее все пережила и выстрадала. Но сегодня внезапно представилось, что потрясение будет значительно сильнее, нежели я до сих пор думала. Было очень тяжело. Господи, я изменила тебе, но не совсем. Это хорошо, пережить такой момент отчаянья и временного угасания; безмятежное спокойствие было бы сейчас почти сверхчеловеческим. Но теперь я снова знаю, что справлюсь с любым отчаяньем. Сегодня днем я не могла представить себе, что вечером буду опять спокойно, сосредоточенно сидеть за письменным столом. От отчаянья, от страшного, большого горя во мне будто все погасло, я перестала понимать взаимосвязь вещей. А потом снова тысячи маленьких забот, боль в ногах после получасовой ходьбы и такая сильная головная боль, что череп почти раскалывался и т. д. Теперь все позади. Знаю, я буду часто еще лежать на божьей земле разбитая и уничтоженная. Но верю: я упорная и всегда снова буду подниматься. Хотя разыгравшийся во мне сегодня днем отупляющий процесс дал мне представление о том, что могут сделать с тобой по прошествии лет экстремальные обстоятельства. Но сейчас моя голова яснее, чем когда-либо. Завтра надо подробно поговорить с ним о нашей судьбе и о нашем к этому отношении. Да, обязательно!

Мне уже принесли письма Рильке с 1907 по 1914 и с 1914 по 1921 год, и я надеюсь, что смогу еще их прочесть. И также письма Шуберта. Их принесла Йопи. Ее пуловер из чистой овечьей шерсти — защита от дождя и холода. Она, как второй св. Мартин, стянула его с себя и отдала мне. Пока что это моя одежда в дорогу. Смогу ли я все же взять с собой оба тома «Идиота» и маленький карманный словарик, вложив их между одеялами? Лучше взять немного меньше продуктов, если при этом появится место для книг. Меньше одеял я не могу взять, и без того замерзаю почти до смерти. Сегодня днем в коридоре лежал рюкзак Хана, и я тайком примерила его; не очень вместительный, но, честно говоря, несмотря на это, — слишком тяжелый для меня. Ладно, я все же в божьих руках. И мое тело со всеми его болячками тоже. Если когда-нибудь я буду сбита с ног, растеряна, — мне, чтобы не пропасть, нужно в каком-нибудь тайном уголке моего существа знать, что я снова поднимусь.

Я иду дорогой, по которой меня ведут. И каждый раз, сознавая это, знаю лучше, чем когда-либо, что мне делать. Не как нужно действовать, а что при необходимости я узнаю об этом.

«Милая, я хочу продолжить молитву».

Я так его люблю.

И снова сегодня спрашиваю себя, не легче ли молиться за кого-то, будучи с ним внутренне связанным, на расстоянии, чем видеть его страдания рядом с собой? Будь что будет. Самая большая опасность для меня состоит в том, что от любви к нему мое сердце однажды может остановиться.

Сейчас хочу еще немного почитать.

Когда я молюсь, никогда не молюсь за себя, всегда за других, или же веду сумасшедший, детский или смертельно серьезный диалог с тем, что во мне является самым глубоким и что удобства ради я называю Богом. Не знаю, мне кажется таким несерьезным выпрашивать что-то для себя. Надо будет завтра все-таки спросить его, молится ли он за себя. Тогда, пожалуй, и я должна за себя молиться. Просить о том, чтобы кому-то было хорошо, я точно так же нахожу ребячеством. Можно просить лишь о том, чтобы ему хватило сил выдержать самое тяжелое. Когда о ком-то молишься, передаешь ему часть собственных сил.

Многие люди в большинстве случаев страдают оттого, что, будучи внутренне совершенно не подготовленными, они прямо гибнут от страха, гибнут раньше, чем увидели трудовой лагерь. Такая позиция делает нашу катастрофу абсолютной. Да, в сравнении с этим Дантов ад — легкомысленная оперетта. «Это ад» — беспристрастно и совсем просто определил он на днях. Бывают минуты, когда я как бы слышу внутри себя вой, пронзительный крик, свист. И тучи нависают низко, грозно. А все равно время от времени во мне появляется легкий, игривый юмор, никогда полностью не покидавший меня, но который, как я по меньшей мере думаю, не является юмором висельника. Постепенно в течение этого времени я привыкла к таким моментам, так что больше не впадаю в смятение, могу ясным взглядом рассматривать события и жить дальше. Все же то, чем я здесь, за моим письменным столом, последние годы занималась, не было только «литературой» и прекраснодушием.