Книга Слеза чемпионки - Ирина Роднина

Интересно, что вполне личные, как мне казалось, взаимоотношения между мной, Улановым, Смирновой и Сурайкиным вызывали нешуточное «государственное» беспокойство. В семьдесят втором году во время чемпионата мира вокруг меня ходил какой-то молодой человек, до смешного ясный такой карикатурный кагэбэшник из американского кино про советскую жизнь. Нацепил на пиджак значок «Огонька» и таскал с собой профессиональный фотоаппарат, явно не зная, как им пользоваться. Он все время пытался со мной поговорить, потому что у него были какие-то опасения за Сурайкина и за меня — как бы мы не убежали из команды. Правда, я это поняла не сразу. Вроде бы Смирнова с Улановым уже вместе, но мы двое вроде как неудовлетворенных. И вот этот «Огонек», мы его так звали, ходил за мной, все время разговаривал, заполнял мои перерывы, видимо, настроение мое узнавал.

Тут еще Уланов вокруг себя всех напрягал. Задания он получал от Жука только в присутствии начальника отдела Писеева. Вот как все было закручено. Помню, после одной из тренировок сижу, жду автобус. Рядом сидит Синилкина. Я ее спросила: «Анна Ильинична, что же вы всё с ними возитесь, вы что думаете, я железная? Я ведь тоже могу не выдержать». В этот же вечер вся команда поехала на встречу с местными. Тренировались только мы с Улановым. И как раз в этот вечер я упала. Когда очнулась, рядом со мной сидела Анна Ильинична и плакала. Она потом твердила: почему я не обратила внимания на твои слова? А скорее всего, у меня действительно наступил тот момент, когда нервы дошли уже до предела. А такое пограничное состояние нередко вызывает предчувствие. Надо сказать, что предчувствие меня никогда не обманывало.

Говорят, что у Синилкиной я была самой большой симпатией. Но, думаю, это преувеличение. Она любила всех. И поэтому когда открывали ей памятник, каждый имел право это сказать: и Тарасова, и Бестемьянова, и Моисеева. Другое дело, что я была у нее, вероятно, первой любимицей. Тут не было конкуренции, потому что, например, с Таней сложились у нее совершенно другие отношения, Наташа появилась в ее сердце позже нас, как внучка. А с нами она впервые выехала как президент, мы самые первые стали ее чемпионами, и она видела своими глазами, как нелегко это давалось. Самая большая похвала Анны Ильиничны для меня — когда я уже работала тренером, она сказала: «Я за Роднину ни одной бутылки водки, ни одной банки икры никогда никому не выставляла». То есть уговаривать судей или напрягать кого-то в международной федерации ей со мной не приходилось. Я никогда не доставляла ей никаких хлопот.

И тут появляется Зайцев

В общем, на чемпионате мира 1972 года я каталась с пробитой головой. А потом приехала в Москву и в основном дома отлеживалась. Мне сделали один укол магнезии. Более болезненного укола я в своей жизни не помню. Я отказалась их дальше принимать. Сказала, что просто отлежусь. Я стала немножечко отходить, в институт наведываться. А потом приехал Жук и сказал: слушай, мы тут такого парня нашли и привезли, давай приезжай на каток.

Он про меня не забыл. Он давно понял, что у пары Роднина — Уланов продолжения нет, понял еще до Игр, но все встало на свои места, когда Уланов женился. Мы, две его пары, часто друг с другом менялись: какие-то элементы я с Шеваловским делала. И он меня пробовал с Шеваловским, пробовал. Но я тут же отказалась с Женей кататься, подозревая о планах Жука. Я привыкла, что Уланов высокий, у него длинные руки. А Шеваловский — я запрыгнула на поддержку, и у меня впечатление, что ноги касаются льда. Для меня это был совершенно неинтересный вариант. Кстати, это нормально — меняться партнерами для исполнения несложных элементов.

Оказывается, пока я лежала с пробитой башкой дома, Жук поехал на кубок Советского Союза в город Барнаул. И там он увидел Зайцева. Хотя Зайцев тогда в Барнауле занял, по-моему, чуть ли не десятое место. А когда я пришла на каток, то была, конечно, поражена — действительно, Жук был прав, парень прыгает по высоте под бортик.

Я в свою травмированную голову и не брала, что Жук его для меня присматривал. Но отметила: худой, молодой. А Жук мне говорит: ну попробуй. Мы и попробовали.

Это был май семьдесят второго года.

Я уже отлежалась. Зайцев на три дня приехал в Москву. И к концу третьего дня Стас пригласил Анну Ильиничну Синилкину, Писеева, Анохина, заместителя председателя по федерации, Беляева — директора катка «Кристалл». То есть собрался весь цвет нашей федерации. Кого-то пригласили из ЦСКА, я уже не помню кого. Мы показывали, что за три дня натренировали. Для меня всегда был ориентир — Анна Ильинична. И помню, как она расцвела. Она за нас всегда дико переживала. Анна Ильинична никогда не смотрела соревнования. Все помнят, что у Чайковской была единственная шапка. Народ все время возмущался, что она головной убор столько лет не может поменять. Но Чайковская эту шапку надевала только на соревнования. Ей казалось, что шапка приносила удачу. Вот и у Анны Ильиничны тоже был такой талисман — серая норковая шапка. Когда мы катали программу, я всегда видела только эту серую шапку, а лица ее — никогда.

Мы с Зайцевым работали как сумасшедшие. Стас все же фантастически умел собираться. У него необыкновенное чутье было, причем чутье, я бы сказала, не совсем человеческое. Надеюсь, что я его не обижаю, но у него было чутье зверя перед землетрясением. И жизненная хватка у него была. А самое главное — он заражал всех своей работоспособностью.

В мае мы с Зайцевым уже попробовали кататься вместе, и возник вопрос о его переводе из Ленинграда в Москву. Зайцева призвали в армию. Он досдавал экзамены, и его перевели в московский институт. В Москве он жил в пансионате ЦСКА. А когда его в армию призвали, он жил в казарме. И Леша в казарме жил какое-то время. Она находилась на территории ЦСКА, там, где клуб. Это уже новая казарма, а старая, где жил Уланов, стояла там, где сейчас мерседесовский центр. Там были двухэтажный домик и старый клуб, который снесли.

Отношения с Зайцевым с самого начала складывались нелегко. Он был такой перепуганный. Он не шутил, это все пришло потом. И он сильно заикался. И сейчас, если волнуется, но тогда волновался, похоже, все время. Потом, ему было тяжело. Опыта такой работы, такой нагрузки он никогда не знал. Он уставал, все время ходил с опухшими губами, и глаза у него сходились буквально на кончике носа. Жук ему вообще не давал ничего говорить. А когда я у него о чем-то спрашивала, он начинал, волнуясь, мне объяснять: де-де-де… Я ему: все поняла, поехали. Должна заметить, что до перехода к Тарасовой Зайцев почти не разговаривал. И когда он у Тарасовой вдруг открыл рот и начал нам, в первую очередь мне, а потом ей, лапшу на уши вешать, как говорил Жук, я была буквально в шоке. Мы еще не были семьей. Мы перешли к Тарасовой осенью семьдесят четвертого, а поженились в семьдесят пятом году.

Через девять месяцев после того, как мы встали в пару, в семьдесят третьем году, мы сразу выиграли чемпионат мира. Но с Улановым мы тоже первый раз приехали на чемпионат мира и сразу его выиграли. Другой вопрос, что мы уже два года вместе катались.

Семьдесят третий год. Мы сделали короткую программу на музыку из «Моей прекрасной леди». С такой сильной подоплекой — мол, я тебя создал. А произвольная состояла из нарезки музыкальных фрагментов — собственно, в то время и правила были такими. Обычно у нас она состояла из пяти частей, а не из четырех, как у всех. Жук любил так: быстрая, медленная, быстрая, медленная, ритмическая, переходящая в финал. Все построено на русских народных мелодиях. Хореограф практически отсутствовал, потому что некогда было на хореографию отвлекаться, надо было элементы готовить. На чемпионате СССР семьдесят третьего года я невероятно устала, потому что Зайцев, когда вышел на лед, конечно, обалдел и не помнил, что должен делать. Мало того что я сама каталась, прыгала и скакала, я еще по ходу говорила, что ему полагается выполнять. Я думала, что помру, потому что говорить во время проката невозможно. Мало того что в прыжке не дышишь, в поддержке не дышишь, в тодесе не дышишь, так еще и говорить приходится в тот момент, когда хорошо бы продышаться. Поэтому родной чемпионат получился для меня тяжелым как никогда.