Книга Дети Солнцевых - Елизавета Кондрашова

Варя молчала. Ее глаза беспокойно перебегали от лица начальницы к лицу Верочки, по которому текли крупные слезы.

— И как ты могла молчать, когда увидела, что всех перепугала?

— Я не знала… — ответила Варя и хотела объяснить, что она тоже сначала испугалась и только потом все поняла и сама объяснила. Но язык не слушался ее, и она, с трудом глотая слюну, замолчала.

— Чего не знала? — спросила начальница.

Варя не отвечала.

Начальница с минуту в упор смотрела на Варю. Варя потупила глаза, губы ее судорожно подергивались, и она молчала.

— Какого поведения эти дети? — спросила начальница, подняв глаза на Бунину.

— Тимен — одна из лучших в классе, — ответила Бунина, волнуясь.

— А эта маленькая?

— Солнцева до сих пор на дурном счету. У нее единица в поведении за дерзости и шалости.

— Да-а? — произнесла начальница, не спуская глаз с Вари.

Варя не произносила ни слова и стояла, как окаменелая.

Мадам Адлер, стоя за креслом maman, делала Варе знаки, шептала губами и показывала жестами, чтобы она просила прощения, но Варя не понимала и продолжала стоять молча.

— Такую шалость извинить нельзя, в особенности, если она не первая. Стыдно, — сказала начальница, с упреком глядя на Варю, — стыдно, что ты довела себя до этого. Можете отвести детей на место, — добавила она, обратившись к Буниной.

Бунина встала во главе класса, и дети, присев на этот раз вовсе не плавно и порознь, повернулись и прошли на свое прежнее место.

Начальница подняла голову на мадам Адлер. Мадам Адлер нагнулась к ней. Они стали о чем-то говорить. Казалось, мадам Адлер просила о чем-то, на что начальница не хотела согласиться, и мадам Адлер, слегка покраснев, вышла из залы своей привычной медленной походкой.

Начальница, окинув всех воспитанниц строгим взглядом, стала внушительно и громко объяснять им все неприличие их поведения.

— В особенности стыдно вам, старшим, — сказала она. — Вместо того, чтобы удержать маленьких и объяснить им, что здесь страшного ничего нет и быть не может, вы сами принимаете участие в беспорядке. Это непростительно!

Некоторые из старших вынули носовые платки и приложили их к глазам. Все воспитанницы, и пепиньерки, и классные дамы стояли, опустив головы, и внимательно вслушивались в каждый звук голоса maman.

Пока начальница говорила, две горничные внесли в залу узкую длинную скамейку, поставили ее в десяти шагах от начальницы. Третья горничная, вошедшая вслед за ними, держала в руках пучок длинных прутьев, связанных мочалкой.

Воспитанниц всех классов и возрастов при виде этих приготовлений сковал ужас. «Кого? — думалось каждой. — Всех? Это невозможно! Тех, кто кричал? А как узнать, кто кричал, а кто нет? Верно, только тех, у кого дурные балы за поведение».

И каждая стала вспоминать свои провинности и проверять свои отметки. Даже те из воспитанниц, которые могли быть уверены в неприкосновенности, так как имели на плече две кокарды, красную за усердие и голубую за поведение, и те волновались от ожидания чего-то страшного.

— Солнцева! — вызвала опять начальница.

— Тебя, тебя, — зашептали девочки, слегка толкая Варю.

Варя, как и в первый раз, нерешительно шагнула вперед и остановилась.

Мадам Адлер сказала что-то горничным, стоявшим у скамейки. Одна из них, волнуясь не менее самих воспитанниц, подошла к Варе, подвела ее к скамейке, другая расстегнула и спустила с девочки все платье, и Варя, еще не успев понять, что с ней делают и для чего, уже лежала на скамейке, две девушки держали ее, а третья стегала прутьями.

Варя не шевельнулась и не крикнула. Она не чувствовала ни боли, ни страха. Ее сняли со скамейки, поставили, одели. Бунина, по приказанию мадам Адлер, взяла ее за руку и поставила на место. Девочка стояла, но как будто ничего не сознавала, только лицо ее было бледно, губы сжаты, и вся она поминутно вздрагивала.

Начальница встала с кресла и, поддерживаемая инспектрисой под руку, еще раз обратилась к воспитанницам:

— Стыдитесь, что вы неумением держать себя доводите до необходимости прибегать к подобным постыдным мерам. На этот раз только маленький класс, который был причиной всего происшедшего, останется в воскресенье без родных. Но если случится что-нибудь подобное еще раз, предупреждаю вас, вы будете наказаны все, все без исключения.

С этими словами она, поддерживаемая мадам Адлер, вышла из залы.

В зале и после ее ухода было тихо. Все стояли, как после похорон, в каком-то недоумении. Всем было тяжело и не по себе. Классные дамы тоже чувствовали неловкость. Кто-то из детей, стоя за Варей, обнял ее за талию. Она не шевельнулась и продолжала стоять, ни о чем не думая, никуда не глядя. Какое-то гнетущее чувство давило ее. Она всем существом своим сознавала одно, что здесь сейчас с ней случилось что-то ужасное, после чего «так быть нельзя».

Воспитанницы в совершенной тишине двинулись по классам. Сначала ушли старшие классы, потом средние. Пошли, наконец, и маленькие. Шла со своим классом и Варя. Когда маленькие проходили по спальням старших, кто-то дотронулся до руки Вари.

«Ах, что им нужно! — подумала Варя. — И чего они все на меня так смотрят?»

Пришли в дортуар. Девочки тихо, без разговоров и обычного шума, стали раздеваться. Разделась и Варя. Подруги молча помогли ей, сняли с нее всё, сложили даже за нее платье, передник и все принадлежности туалета и аккуратно, по положению, уложили все в известном порядке, известной складкой, поверх верхней подушки, которая обычно клалась на табуретку, и, не сказав ни слова, отошли к своим кроватям.

Варя легла. В дортуаре не было ни всегдашней беготни, ни окриков: «Couchez-vous! Qui bavarde? [94]» и прочего. Все улеглись, всё скорее, чем когда-либо, успокоилось, и, казалось, через полчаса все спали.

Варя, однако, не спала. «Господи! — думала она. — Господи! Вот бы мне умереть!» И она представила себе, что она умерла и лежит в гробу, в институтской церкви. На ней белое платье с изумрудно-зеленым поясом и золотой венчик на голове, как был у Денисовой, которую хоронили перед каникулами. Возле нее стоит священник в черной ризе. Институтки поют. Ей так хорошо. Многие плачут… и Катя…

«Ах, Господи! Катя, — вдруг вспомнила она. — Пойдут теперь упреки… Маму огорчаешь… Не умеешь себя вести… А что я им сделала? Что? Противная, злая, мерзкая Бунина. Я бы своими руками ее задавила. Когда я вырасту… Ах! Это еще кто? Катя… Господи! И зачем?»

Варя закрыла глаза, крепко зажала руками уши и зашептала с отчаянием:

— Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя, стоявшая со своим классом и менее нежели кто-нибудь ожидавшая подобной развязки, чувствовала каждый удар, полученный сестрой, на себе. Ей было страшно за Варю, страшно за себя. «И зачем я не бросилась к maman? — думала она. — Зачем не умолила ее простить Варю? Но, Господи, если б я только могла предвидеть это! Если б я хоть за минуту догадалась! А тогда… было уже поздно. Да и они держали меня, и мадемуазель Милькеева не пустила бы. Она, как нарочно, встала передо мной».