Книга Призраки балета - Яна Темиз

– Да откуда он может знать? Может, он так просто трепался, – ревниво сказала Нелли.

– Так он же здесь сто лет работает, всех знает, кто-нибудь сказал, наверно, – пожал плечами Роман, – ладно, ушел я… к лебедям этим! Скорее бы уж все прошло – и я в ту же ночь на самолет и в Питер!

Кемаль проводил шумных русских глазами и сел на первый попавшийся стул. Жаль, курить здесь нельзя, как бы сейчас хорошо, в тишине… Но весь этот картон и тюль вспыхнет от малейшей искры, так что придется потерпеть.

Прислонившись к высокой спинке, Кемаль заметил, что сидит не на простом стуле, а на троне, и невесело усмехнулся.

Самое то! Сейчас, когда он почти отстранен от расследования и ни одна его идея не находит отклика, самое время посидеть на троне. Ощутить иллюзию власти… интересно, они, эти артисты, надев свои картонные короны, ощущают нечто подобное? Они же вживаются в роль… какая-то у них есть система.

Спинка трона показала ему, что он смертельно устал.

Устал, хотя не проводил сам изнурительных поквартирных опросов, не разговаривал с многочисленными работающими возле театра таксистами и лоточниками и с еще более многочисленными служащими и постоянными пассажирами парома, чтобы подтвердить или опровергнуть чье-нибудь наспех состряпанное или настоящее алиби. Когда-то и он занимался только этим, однако тогда, во времена его молодости, он и его коллеги всегда имели представление об общей картине преступления и о ходе расследования. Их было меньше, работали они зачастую почти в одиночку, и Кемалю нравилась эта игра в детектива, которую ему посчастливилось, как он всегда считал, сделать своей профессией. Тогда любой результат, пусть самый незначительный, любая находка были твоим собственным достижением, и ты радостно делился им с понимающими и тоже заинтересованными в итоге расследования товарищами, а что теперь?..

Теперь вся информация, по крупицам добываемая сыщиками, сходится в компьютере, и само по себе это замечательно и удобно, только вот доступ ко всему ее объему имеют далеко не все, да большинство и не желает иметь. Старики, к которым сорокапятилетний Кемаль относил и себя, утомились и задумываются о будущем, острота восприятия у них притупилась, для многих работа стала обузой, молодежь же, как ему казалось, делала дело без особого энтузиазма, с каким-то непонятным ему равнодушием. Возможно, истоки этого равнодушия лежали именно в том, что никто теперь не вел расследования в одиночку, что вместо психологических хитростей и ловушек преступникам угрожали генетические экспертизы и прочие технические новшества, что вот даже он, опытный детектив, вынужден слушаться психолога-профайлера и не знать при этом, какие сведения тот получил от его коллег.

Кемаль никогда всерьез не заботился о карьере, в том смысле в каком ее понимают большинство мужчин. Ему нравилось то, что он делал, и он никогда не испытывал желания занять более высокое положение на служебной лестнице. Он прекрасно понимал, что тогда он будет больше занят кабинетной работой, кадровой и прочей политикой, то есть тем, что было, по его понятиям, скучной бюрократией, а не живым, реальным делом.

Сейчас он вдруг подумал, что, будь он собственным начальником, он поставил бы на место этого ученого юнца-психолога и продолжал бы расследование по всем направлениям, не поддаваясь веяниям моды. Как же, везде серийные убийцы, а у нас нет! Теперь и у нас свой будет – красота!

И будь он начальником, он легко и законно узнавал бы то, что при его нынешнем положении он вынужден был узнавать, используя личные контакты. Коллеги любили его, может быть, именно потому, что он не стремился быть лучше кого-то и не мешал ничьему продвижению по службе, поэтому с этим обычно проблем не возникало, но все же, все же…

Вот, например, он мог и не узнать того, что история, рассказанная ему Мельтем, подтвердилась лишь наполовину.

Молодой сыщик (Кемаль хорошо представлял, сколько труда и времени пришлось ему на это потратить!) опросил постоянных пассажиров парома, показывая всем фотографии Шевкета и его жены, и выяснил, что Мельтем действительно возвращалась из центра в указанное ею время. Только вот мужа ее на том же пароме не было. Свидетельница утверждала это с непонятной сначала уверенностью, которой потом (Кемаль представлял, сколько времени, ловкости и личного обаяния было на это потрачено!) нашлось очень простое объяснение. Девушка регулярно ездила на том же пароме, что Шевкет и его жена, потому что работала примерно в то же время, что они, и давно заприметила высокого красавца с неинтересной, по ее мнению, женой, и, как можно было понять, поглядывала на эту пару и наблюдала за ними. Поскольку интересовал ее сам Шевкет, а не его спутница, то можно было поверить, что девушка вся извертелась, высматривая объект, но – увы – безрезультатно.

Точно так же Кемаль узнавал другие новости от коллег и прекрасно понимал, что всей информации ему не получить.

Сам он узнал от прекрасного принца, что они с Пелин выбежали из театра под одним зонтом – его собственным. Зонт был предъявлен ленивым грациозным жестом, обычный черный мужской зонт, даже странно: если учесть надоевшие Кемалю намеки, зонт Эрола должен был быть женственно-розовым. Или, наоборот, голубым?

Принцу казалось, что свой зонт Пелин тоже взяла, но поклясться в этом он не мог: не обратил внимания. У этих женщин (презрительное пожатие плеч, выразительная усмешка – похоже, справедливы намеки!) вечно что-то в руках – сумочки всякие, косметички, пакетики, зонтики. Что-то она точно несла, может быть, и зонт, черт ее знает.

Все тот же черт.

Оставив, по его словам, Пелин в кафе, Эрол отправился домой, и ни подтвердить, ни опровергнуть это было невозможно.

То есть если бы он, Кемаль, был начальником, то распорядился бы послать людей и проверить каждое слово, но в его положении…

Он выпрямился, чтобы не задремать.

«Как трон-то, оказывается, действует! – усмехнулся он. – Надо же, о карьере задумался! Скоро на пенсию, а я спохватился! Все, хватит, пойду гляну, кто тут еще в зоне доступа, так сказать… и домой! Перемена декораций, картина третья, хватит с меня!»

Подумав о доме, он набрал номер жены.

– Ай, – неожиданно, наверно заразившись привычкой русских, он назвал ее этим уменьшительным именем, которым никогда не пользовался. Так когда-то обращались к ней ее американизированные друзья, но все они остались в прошлом, в совсем другой жизни, а ему нравилось имя Айше, и он никогда не испытывал потребности сокращать его. Хотя это звучало красиво: «Ай» – «луна». – Ты дома?

– Еще нет, но скоро буду, – быстро ответила Айше.

Она всегда говорила по телефону, особенно по мобильному, с такой скоростью, которая граничила с невежливостью. Кроме того, говорить с ней по телефону можно было только о чем-то нужном и конкретном, все пустые, по ее мнению, или долгие и важные разговоры она пресекала сразу же, полагая, что тогда нужно просто договориться о встрече.

– Я тут сижу на троне и подумал…

– Где ты сидишь?!